ИЗВЕСТИЯ СОИГСИ

В лингвистике причастием принято называть нефинитную форму глагола, обозначающую признак имени, связанный с действием, и выполняющую атрибутивную функцию. Таким образом, причастие совмещает признаки глагола и прилагательного. «Глагольность» причастия проявляется в наличии у него характерных для глагола категорий времени, вида и залога, а также способности сочетаться с именами по глагольному типу. К прилагательным причастие приближают такие признаки, как наличие у него категорий рода (в некоторых языках), числа и падежа и способность выполнять типичную для прилагательного синтаксическую функцию определения и именной части составного сказуемого. Двойственная природа причастия дает основание для разных мнений относительно его семантико-грамматического статуса. Хотя большинство лингвистов в русистике, осетиноведении и иранистике относят причастие к вербоидам, имеются и другие точки зрения. Выбор темы статьи обусловлен тем, что, во-первых, причастие во всех трех языках (персидском, русском и осетинском) является наименее четко описанной морфологической формой; во-вторых, представляет определенный научный интерес квалификация и анализ указанной морфологической формы в языках одной (индоевропейской) семьи, тем более что два из них – осетинский и персидский – представляют одну языковую группу, в-третьих, есть основание полагать, что морфология осетинского языка, в частности, категория глагола, сохранила свои исконные индоевропейские черты, что наглядно показывает сравнительный анализ осетинского причастия с русскими и персидскими. Сопоставление причастия в трех языках дает возможность определить наименее изученные аспекты этой глагольной формы и наметить пути и методы их дальнейшего исследования.

Ключевые слова: нефинитная глагольная форма, русский язык, персидский язык, осетинский язык, страдательные причастия, пассивные конструкции, транспозиция причастий.

История изучения нефинитной глагольной формы, совмещающей в себе признаки глагола и прилагательного, насчитывает в русистике, иранистике, осетиноведении не одно десятилетие, однако причастие до сих пор остается одной из наименее полно описанных морфологических форм. Существуют разные точки зрения как на статус причастия, так и на его типологию. К примеру, А.М. Пешковский усматривал в причастии «смешанную часть речи» [1], В.В. Виноградов рассматривал его как «гибридную глагольно-прилагательную форму» [2], Н.М. Шанский и А.Н. Тихонов считают причастие самостоятельной частью речи [3].

Единого мнения относительно частеречной природы причастий нет и в осетиноведении. Н.К. Багаев называет их «именными формами глагола» [4, 350-356]. «Грамматика осетинского языка» относит к неспрягаемым формам глагола [5, 268-271]. Е.С. Качмазова усматривает у причастия признаки «самостоятельной части речи, возникающей одновременно с именем и глаголом в качестве независимого их посредника (связующего звена) и субститута придаточного предложения» [6, 3]. А.П. Выдрин рассматривает причастия в составе отглагольных дериватов 7, 63].

Иранистика, признавая отглагольную природу причастий, зачастую относит к ним не только собственно причастия, но и субстантивированные, адъективированные и адвербиализированные глагольные образования[8]. Это подчеркивает и Ю.А. Рубинчик, рассматривающий персидское причастие как нефинитную форму глагола [9, 269-290].

Таким образом, можно утверждать, что во всех трех языках преобладает мнение об отглагольной природе причастий – особого рода вербоидов. При этом причастиями в русском языке принято называть следующие глагольные формы: 1) с суффиксами -ущ / -ющ или -ащ/-ящ (действительные причастия настоящего времени); 2) с суффиксами -вш или -ш (действительные причастия прошедшего времени); 3) с суффиксами –ем или –им (страдательные причастия настоящего времени); 4) с суффиксами -н или –т (страдательные причастия прошедшего времени). То есть в русистике традиционно выделяются действительные и страдательные причастия настоящего и прошедшего времени. В основе такой трактовки лежит морфологическая форма слов, точнее, тип суффикса и выражаемые с его помощью значения: «В зависимости от того, представлен ли причастием признак как активный, то есть как характеризующий по производимому действию, или как пассивный, то есть характеризующий по испытываемому действию, все причастия делятся на действительные и страдательные» [10, 665]. Однако семантические и синтаксические свойства причастий не всегда соответствуют данному принципу классификации. К примеру, причастия умывающийся, умывавшийся имеют в своем составе типичные для действительных причастий суффиксы -ющ и -вш и в то же время постфикс -ся, характерный для страдательных причастий. Другой пример: причастия в словосочетаниях сгоревшие дрова и сожженные дрова должны быть определены как действительное в первом случае и страдательное во втором, хотя в обоих случаях речь идет об испытываемом, пассивном действии.

Еще более уязвима классификация причастий по синтаксическому принципу, в соответствии с которым действительными являются причастия, при помощи которых релятивизуется позиция подлежащего, в то время как позиция дополнения релятивизуется при помощи страдательных причастий. Так, предложение Книга, прочитанная мной прошлым летом соотносится с двумя неосложненными предложениями: Прошлым летом я прочитал книгу и Книга была прочитана мной прошлым летом. При этом в первом случае причастие следует трактовать как действительное, потому что при его помощи релятивизуется позиция подлежащего, а во втором – как страдательное.

Несколько иная картина в осетинском языке. Как в грамматиках, так и в исследованиях, посвященных описанию осетинского глагола [4; 5; 6; 7; 11; 12; 13] речь идет о причастиях настоящего, прошедшего и будущего времени, не имеющих категории залога. В основе деления причастий на формы настоящего, прошедшего и будущего времени лежит тип суффикса: настоящее время оформлено суффиксами -аг, -æг, -гæ; прошедшее время – суффиксами -д, -т, - ст, -ыд, -ад; показатель будущего времени – суффикс -инаг. Надо отметить, что суффиксы -аг, -æг, -гæ не всегда собственно причастные и могут образовывать также прилагательные, отглагольные существительные (-аг, -æг: быдираг – полевой, хъæуккаг – сельский, кæуаг – плаксивый, фыссæг – писатель, кусæг – работник) и наречия (-гæ: бадгæ баззадис – сидя остался, худгæ бацыдис – смеясь зашел). Это сближает осетинское причастие с персидским: «Что касается …причастий настоящего времени, образованных при помощи суффиксов -ande, -ān, -ā, а также причастия долженствования, образованного от инфинитивов с помощью суффикса -i, то одни исследователи включают их в число причастных форм, другие рассматривают как прилагательные и существительные, а названные выше морфемы относят к обычным деривационным суффиксам. При этом двойственная природа таких образований – связь с глаголом и именами – признается всеми грамматистами» [9, 269].

Таким образом, в русском языке выделяются два вида причастий – действительные (настоящего и прошедшего времени) и страдательные (настоящего и прошедшего времени). В осетинском и персидском языках нет деления причастий по залогу, в основе классификации – категория времени. В современном осетинском языке уже традиционно выделяются причастия настоящего, прошедшего и будущего времени, а в персидском языке – причастия настоящего времени, причастия прошедшего времени и причастия долженствования [9, 269].

Остановимся более подробно на осетинских причастиях будущего времени и персидских причастиях долженствования. Как подчеркивает Э.Б. Сатцаев, «в отличие от многих новоиранских языков, осетинский не сохранил все богатство древнеиранских глагольных форм… Но те формы, которые сохранились, относятся к иранскому типу» [14, 358].

Почти во всех указанных работах, рассматривающих разные аспекты категории осетинского глагола или собственно причастий, выделяются причастия будущего времени, причем «маркером» этой формы причастий назван суффикс -инаг. Исключение составляют «Современный осетинский язык» Багаева и «Осетинский глагол» Выдрина. Хотя Багаев утверждает, что «именные формы на -æг, -д,-т, -ст, -ад, -гæ, -инаг часто соответствуют причастиям русского языка» [4, 251], однако, описывая далее значения, которые выражают «отглагольные имена на -инаг», он не дает примера их соответствия причастиям, но отмечает, что данные глагольные формы подвергаются субстантивации и адъективации, то есть по сути представляют собой отглагольные существительные и отглагольные прилагательные и имеют синтаксическую функцию именной части составного сказуемого; кроме того «форма на -инаг от переходных глаголов в сочетании с личными формами вспомогательного глагола уæвын образует пассивный оборот» [4, 352]. Не подвергая сомнению вывод о возможности субстантивации и адъективации этих глагольных форм, все же считаем, что изначально они представляют собой причастия будущего времени. На это указывают выражаемые ими значения долженствования, необходимости или намерения произвести в будущем действия, выражаемые исходным глаголом. Так, от переходного глагола æлвисын – прясть образуется причастие будущего времени æлвисинаг:æлвисинаг къуымбил – подлежащая (в будущем) прядению шерсть. Причастие, будучи оторванным от имени, легко субстантивируется и приобретает все категориальные признаки существительного: æлвисинаг – то, что подлежит прядению; æлвисинæгтæ (мн.ч.) – множество чего-либо, подлежащее прядению; æлвисинæгтæн (дат. п.) – некоему множеству чего-либо, подлежащему прядению.

Выдрин, признавая наличие в осетинском языке причастия будущего времени, выделяет в нем, однако, не суффикс -инаг, а суффикс -аг, а элемент -ин в -инаг, по мнению ученого, представляет собой не что иное, как фонологически измененный показатель инфинита –ын [7, 73-74]. В качестве аргумента Выдрин приводит тот факт, что во многих иранских языках причастие будущего времени образуется по схеме инфинитив + специальный суффикс: «в персидском kard-anʻделатьʼ (делать-INF) – kard-an-Iʻто, что нужно сделатьʼ (делать-INF-SUF)» [7, 73-74]. Отметив наличие эпентетического -й- внутри инфинитивного суффикса -ин при образовании причастия будущего времени в дигорском диалекте осетинского языка и того же эпентетического -й- в иронском перед суффиксом -аг в именах с исходом на -н, ученый предполагает, что «в иронском диалекте причастие будущего времени изначально выглядело как «основа настоящего времени глагола + ыйн-аг / -ийн-аг (INF-SUF), а затем уже преобразовалось в современное «основа настоящего времени глагола +ин-аг (INF-SUF)» [7, 74].

Справедливости ради надо отметить, что Багаев так же понимал природу элемента -инаг: «-инаг (из ы-й-н+аг)» [4, 350].

Причастия будущего времени в осетинском языке обычно обозначают

1) объект действия, которое необходимо совершить или 2) субъект, намеревающийся совершить действие: æфснаинаг уат – комната, которую необходимо убрать; æфснаинаг дæн – (я) намереваюсь убирать (букв. я есть намеревающийся убирать).

В первом значении причастие будущего времени выполняет функцию определения или именной части составного сказуемого: æфснаинаг уат нæм нæй – у нас нет комнаты, которую необходимо убрать (æфснаинаг – определение); мæ уат æфснаинаг у – моя комната подлежит уборке, мою комнату необходимо убрать (æфснаинаг вместе с финитной формой глагола уæвын (у) образует составное сказуемое).

Во втором значении причастие будущего времени употребляется в пассивной конструкции. Багаев выделяет «пассивные формы» с вербоидом на -инаг, образующиеся при помощи финитных форм глагола уæвын (с приставкой фæ- или без нее) и обозначающие действие, которое необходимо выполнить (æрвитинаг у – подлежит отправке), необходимо было выполнить (æрвитинаг уыдис – подлежало отправке), необходимо будет выполнить (æрвитинаг уыдзæнис – будет подлежать отправке) или оказалось в состоянии необходимости выполнения (æрвитинаг фæцис – оказался в таком состоянии, что подлежит отправке).

Выдрин выделил две разновидности пассивных конструкций с причастиями будущего времени – пассивно-долженстовательную конструкцию и проспективную конструкцию [7, 54–56, 73–76]. Пассивно-долженствовательной ученый назвал конструкцию, состоящую из причастия будущего времени на -аг, чаще всего образованного от переходного глагола, и вспомогательного глагола уæвын или «хабитуального глагола бытия вæййын» [7, 54].

Пассивно-долженствовательная выражает, в основном, значение внешней необходимости: мæ уат æфснаинаг у – моя комната нуждается в уборке; мæ уат æфснаинаг вæййы – моя комната обычно нуждается в уборке. Обозначение субъекта действия в таких конструкциях или не нужно вообще, или выражающее его имя имеет форму дательного падежа: уат мæнæн æфснаинаг у – комната нуждается в моей уборке (должна быть убрана мной); уат мæнæн æфснаинаг вæййы – комната обычно нуждается в моей уборке (букв. должна бывает быть убранной мной). Следует отметить, что для субъекта действия, выраженного энклитическим местоимением, характерна форма не датива, а генитива: уат ме ‘фснаинаг у, уат ме ‘фснаинаг вæййы.

Что касается другой пассивной конструкции, определенной Выдриным как «проспективная», то она также состоит из причастия будущего времени на -аг и финитной формы глагола уæвын (только в настоящем или прошедшем времени), однако «активный участник при этом маркируется номинативом и согласуется со вспомогательным глаголом в лице и числе. Образование проспективной конструкции возможно от любого типа глаголов: непереходных, переходных, простых, сложных, превербных и каузативных» [7, 74]. Действительно, субъект действия, если он вообще материально представлен отдельной словоформой (в чем нет необходимости, так как на число и лицо активного деятеля указывает форма глагола), выражен номинативом: мæ уат æфснаинаг дæн – (я) намерен убирать свою комнату; æз мæ уат æфснаинаг уыдтæн – я намеревался убрать свою комнату.

Ф.Д. Техов утверждает, что пассивные конструкции с субъектом действия, выраженным номинативом (проспективные конструкции), имеют значение долженствования [13, 83]. Действительно, все пассивные конструкции семантически неоднозначны, и некоторые из них, помимо основного значения намерения (совершить какое-либо действие), могут иметь значение долженствования. Именно это, по нашему мнению, сближает осетинские причастия будущего времени с персидскими причастиями долженствования, которые называют также причастиями будущего времени. «Двойное наименование связано с теми семантико-грамматическими значениями данного глагольного образования, которые, с одной стороны, заключают в себе модальность, выражая долженствование, необходимость, желательность, возможность совершения действия, а с другой – содержат значение будущего времени, тесно связанное с этой модальностью» [9, 285]. Практически эти же значения в той или иной мере выражают, в том числе, и осетинские пассивные конструкции. К примеру, в конструкции Æз мæ уат æфснаинаг дæн – Я намерен убирать свою комнату выражена модальность – гипотетическая реальность, желательность, а также необходимость и возможность совершения действия (если я намерен что-то сделать, значит, у меня есть желание сделать это и существует реальная возможность выполнения этого действия).

Отличие между осетинскими причастиями будущего времени и персидскими причастиями долженствования состоит в том, что причастия долженствования могут быть образованы не от всех глаголов. Что касается пассивных конструкций в персидском языке, то сказуемые в них выражены не причастиями с вспомогательными глаголами, а глаголами пассивного залога или сложными глаголами с пассивным значением [9, 261]. Таким образом, есть основание для сравнения персидских «пассивных конструкций, образованных от глаголов пассивного залога», и с русскими страдательными причастиями.

Если в русском языке страдательные причастия образуются от основ прошедшего и настоящего времени глаголов (не всех) при помощи суффиксов -нн- / -енн- и -т- и окончаний прилагательных и имеют полную и краткую формы [15, 559-560], то персидские причастия не имеют морфологического показателя залога, так как им, в отличие от глаголов, не характерна залоговая оппозиция «действительный залог – страдательный залог». Персидские причастия прошедшего времени, образованные от переходных глаголов, как и осетинские причастия, могут выражать как активное, так и пассивное значение. Активность значения причастий прошедшего времени заключается в том, что они участвуют в образовании аналитических форм глагола (прошедше-настоящего времени, давнопрошедшего времени, прошедше-настоящего длительного времени, прошедшего предположительного времени, пассивного залога), в то время как пассивность значения дает им возможность для активной субстантивации и адъективации [8, 9].

Очень активно подвергаются транспозиции и осетинские причастия. Чаще всего они переходят в имена существительные или прилагательные gofte– сказавший, сказанное; baste– привязавший, привязанное; арыд – опаленный(существительное или прилагательное, в зависимости от контекста). Разница заключается в том, что субстантивации и адъективации в персидском подвергаются причастия прошедшего времени, в то время как в осетинском это характерно и для причастий настоящего и будущего времени: зонгæ адæймаг – знакомой человек и мæ зонгæ – мой знакомый (от причастия настоящего времени зонгæ); зад мæнæу – уродившаяся пшеница; мæнæуы зад – пшеничный солод (от причастия прошедшего времени зад); хæссинагу аргъ – ноша, которую предстоит (необходимо) унести; мæ хæссинаг – моя ноша (от причастия будущего времени хæссинаг).

Причастия прошедшего времени в обоих языках могут приобретать и значение наречия: fešorde- не только сжатый, но и сжато, кратко. В осетинском адвербиализации подвергаются, чаще всего, глагольные формы на -гæ и -гæйæ: лæугæйæ дзурын – говорить стоя; бадгæ баззадис – остался сидя. Причастия на -гæ чаще всего образуют наречия способом редупликации: причастие на -гæ + инфинитив исходного глагола: бадгæ-бадын – сидя (букв. сидя-сидеть). Такая же словообразовательная модель характерна для персидского языка, «когда путем повторения одних и тех же причастных форм образуются сложные слова» [9, 275]. А.А. Вахидов характеризует персидские причастия прошедшего времени как наиболее неустойчивые (окказиональные) транспозиты, переход которых в другие части речи можно фиксировать только в контексте, и отмечает, что вне контекста имеет смысл рассматривать их как сложные слова [8].

Транспонированные причастия (прошедшего времени – в персидском, настоящего, прошедшего, будущего времени – в осетинском) выполняют все синтаксические функции, свойственные существительным, прилагательным и наречиям.

В отличие от русского, в персидском и осетинском языках категория залога выражается не столько морфологически, сколько синтаксически. В персидском языке пассивными конструкциями традиционно называют предложения, в которых логический субъект выражается описательно, с помощью вторичных предлогов (az,taraf-e,be,vasile-yeи др.), которые употребляются с агентивным дополнением. Наиболее полно залоговые отношения реализуются в пассивной конструкции подлежащее е+ агентивное дополнение + сказуемое, выраженное глаголом с пассивным значением [9, 262]. В осетинском ей соответствует основная пассивная конструкция, состоящая из подлежащего, причастия прошедшего времени с вспомогательным глаголом уæвын или хабитуальным глаголом вæййын. В отличие от Выдрина, мы не усматриваем в конструкциях типа Хæдзар арæзт у – Дом построен возможности наличия агентивного дополнения. В осетинском языке невозможна конструкция хæдзар арæзт у (кæмæй?) – дом построен (кем?). В приведенных Выдриным примерах Хæдзар арæзт у кусджыты хъомысæй – Дом построен силами рабочих; Йæ диссаджы стыр амонд йæ рæсугъд цæсгомыл хуры тынтæй фыст у – Ее необыкновенно большое счастье на ее красивом лице лучами солнца написано аблатив (хъомыс-æй, тын-т-æй) оформляет не агентивное дополнение, а дополнение со значением орудия: Хæдзар арæзт у кусджыты хъомысæй (дом построен силами рабочих) не соответствует конструкции Хъомыс сарæзта хæдзар (сила построила дом), как и Стыр амонд цæсгомыл хуры тынтæй фыст у (большое счастье на лице лучами солнца написано) не соответствует Хуры тынтæ цæсгомыл ныффыстой амонд (лучи солнца написали на лице счастье). В обоих случаях понятно, что агенс подразумевается, но не называется, то есть осетинские пассивные конструкции, в отличие от персидских и русских, не допускают фактически выраженного агентивного дополнения. Мы имеем в виду так называемую основную пассивную конструкцию. Что касается пассивно-долженстствовательных конструкций, то там, как было сказано выше, агентивное дополнение, выраженное существительным или полной формой личного местоимения, имеет форму датива, а в случае выражения краткой формой личного местоимения оформлено генитивом.

Таким образом, причастие в русском, персидском и осетинском языках является нефинитной глагольной формой, совмещающей признаки глагола и прилагательного, легко поддающейся транспозиции и выполняющей синтаксические функции, характерные для прилагательного, существительного, наречия. Кроме того, причастию в русском и осетинском языках присуща функция компонента именного сказуемого.

В русском языке категория залога выражена морфологически, в персидском – в большей степени синтаксически, а в осетинском – только синтаксически. Страдательные причастия русского языка имеют соответствия в персидском; в обоих языках они имеют формы только настоящего и прошедшего времени. В осетинских причастиях настоящего, прошедшего и будущего времени маркером времени являются специальные суффиксы. Значение страдательного залога в осетинском языке выражено так называемыми пассивными конструкциями (в современных исследованиях по типологической грамматике осетинского языка выделяется несколько видов пассивных конструкций: основная пассивная конструкция, пассивная конструкция на -гæ, модально-пассивные конструкции). Пассивные конструкции персидского языка соответствуют тем же конструкциям русского и имеют агентивное дополнение, в то время как основная пассивная конструкция осетинского языка, в отличие от персидского и русского, не допускает использования агентивного дополнения.

Сравнительно-сопоставительный анализ причастий в русском, персидском и осетинском языках дает основание для вывода об их типологической близости и необходимости более глубокого исследования разных аспектов глагольных форм, в частности, семантики и структуры пассивных конструкций.