ИЗВЕСТИЯ СОИГСИ

В статье рассматриваются смысловые соответствия субстантивной лексики в диалектных формах осетинского языка при их полной или частичной самостоятельности формально-грамматического представления. На основе фольклорного языкового материала проанализированы денотативные соответствия и коннотативные расхождения диалектных синонимов, большинство из которых сохранили застывшую семантику, транслирующую концептуально значимые представления национальной культуры бытийного и рефлексивного уровней. Методом синхронного анализа смыслового наполнения и этимологического преобразования лексических единиц диалектных форм осетинского языка выявлены наиболее актуальные метафорические ориентиры, предпочитаемые при образовании и функционировании отдельных лексем. Условная тематическая классификация лексем позволила проследить взаимодействие синонимических пар с другими лексемами той же группы и обнаружить потенциальные возможности вхождения разных семантических групп в одно концептуальное поле. При этом наиболее привлекательными оказываются случаи схождения в единое концептуальное поле лексем рефлексивного уровня, представляющих различные группы бытийного плана содержания, как в случае с лексемами, называющими части человеческого тела и предметов домашнего обихода, которые, в силу сохранности в своем значении отголосков культурно-исторических реалий, могут выступать репрезентантами концепта «мера». При определении и анализе семантических различий диалектных синонимов осетинского языка устанавливаются основные причины расхождения, главными из которых оказываются отличные друг от друга пути заимствования из территориально разных сопредельных языков. В результате семантического переосмысления денотаты заимствований трансформируются, но при этом находят отражение в культурных представлениях народа, приобретая некоторые отличительные оттенки, с опорой на которые, в свою очередь, происходит образование субстантивов и сложных номинативов с использованием уже внутриязыковых ресурсов.

Ключевые слова: осетинский язык, диалект, лексика, семантика, архаизмы, синонимы, концептуальное поле.

Самобытность восприятия каждым народом окружающей действительности обусловлена многими факторами, в том числе и степенью обособленности от других социальных групп, и в то же время – территориальным соседством с представителями других культур, в результате чего возникают расхождения в механизмах образования вербальных обозначений предметов, действий, признаков и других языковых знаков, поскольку «национальная специфика мышления обусловлена не национальным языком, а национальной действительностью» [1, 48].

В осетинском языке наиболее продуктивным способом образования слов был и остается способ словосложения, в основе которого лежит сложная метафоризация объективной действительности. Метафора, которой подвергается, в основной своей массе, вся действительность, является весьма важным ключом к пониманию процессов внутренней концептуализации значимых нравственно-этических категорий, принципов эвфимизации и способов образования описательных номинаций [2, 387-390]. И даже не преследуя цель рассмотреть метафорические процессы, исследователь так или иначе сталкивается с метафорой и ее различными формами при глубоком изучении семантики лексической единицы и его раскрытии внутри синтаксической конструкции любого порядка сложности.

Лексические расхождения в иронском и дигорском вариантах осетинского языка представляют исследовательский интерес в том плане, что, при семантическом сходстве, они не всегда являются абсолютными синонимами, поскольку употребительны лишь в одном из диалектных вариантов. Подобные смысловые синонимы в обеих формах осетинского языка имеют общий денотат и очень часто совершенно разные коннотативные смыслы, нагрузка которыми отражается на общем восприятии, понимании и, как результат, имеет различное воздействие на адресата.

В силу активной универсализации лексических обозначений и наблюдаемой тенденции к стиранию диалектных различий в словоформах многие лексемы стремительно попадают в состав архаизмов и историзмов. Именно поэтому фольклорные тексты, особенно эпические, являются важным фактологическим материалом при изучении и семантической реконструкции субстантивной лексики и раскрытии ее смыслового наполнения. В свою очередь, подобная реконструкция позволяет проследить пути и механизмы расширения семантических границ слова и наблюдать процессы формирования и пересечения концептуальных полей.

Основным вопросом в данной статье является изучение устаревшей лексики дигорского варианта осетинского языка при активном сопоставлении с формами полных смысловых эквивалентов в иронском варианте, следуя синхронному принципу описания лексем [1, 98].

Различия, выявленные в ходе анализа представленных синонимов, в основной своей массе относятся к общеупотребительным понятиям и номинациям предметов, объектов, явлений и традиционных представлений осетин.

В целях получения объективных выводов, в данной статье аналитический обзор лексических единиц ограничивается только номинативами, поскольку адъективы и глаголы принципиально отличаются от номинативов особенностями образования и функционирования. Кроме того, субстантивная форма фиксации считается высшим уровнем концептуализации действительности, «неязыковые сущности репрезентированы в абсолютизированном ментальном виде» [1, 48].

Статус диалектных синонимов привлекает наше внимание с точки зрения обнаружения в них различных форм осмысления объективной действительности и, как следствие, формально и грамматически отличных друг от друга лексических единиц со сходным логико-смысловым содержанием. Поэтому результаты проведенного исследования способны отобразить картину мира носителей каждой из диалектных форм языка, тем самым способствовать изучению и пониманию базовых концептуальных категорий. Это расширит диапазон распознавания и позволит рассмотреть радиус семантического использования, изучить глубину смыслового наполнения лексемы.

Лексемы, называющие предметы домашнего обихода

Арсгинæ (арсгийнæ) диг. / æртыскæн ир. «щипцы (для хватания горячих угольков в кузнице, печи, пр.» [3, 17]. Может восходить к иранскому aϑr-us-kana- ”чем копаются (us-kana) в огне (aϑr) [4, 183]. Предположительно образовано путем сложения сущ. арт /огонь + есгæ (деепричастие образованное от глагола наст. вр. от есун/ беру, брать +суффикс -гæ) + суффикс отглагольного употребления -инæ, -ийнæ (ср. æмдзæрийнæ / сожитель; æмбадийнæ / совместное сидение и т.д.).

Пр.: Атæ уæмæ бафæрсунмæ æрбацудæнцæ: хъæсдарæг хуæздæр æй, дзæбокæ хуæздæр æй, арсгинæ хуæздæр æй, уобæл фæййерис æнцæ, сумах ба сæ æфхуæргæ кæнетæ [5, 30] – «Эти к вам пришли спросить, что лучше: наковальня, молоток или щипцы, об этом они стали спорить, а вы их упрекаете».

Сире диг./ хъæдын тæрхæг ир.«деревянная лавка со спинкой» [3, 330; 6, 208]. Слово происходит из монгольского языка и в современном употреблении редко встречается, а в иронском и вовсе отсутствует. Как вариант встречается сире къела диг. / къæлæтджын ир., что в обоих случаях соответствует русскому «трон, кресло с изогнутой спинкой» [4, 624; 7]. Пр.: Медæмæ бацудæй нæртон лæг, сиребæл æй æрбадун кодтонцæ ’ма йин æнæдон санс æ буни рауагътонцæ, ’ма сиребæл ниццæфстæй [5, 63] – «Зашел нартовский муж внутрь, посадили его на диван, и залили под него густой (безводный) клей, и приклеился он к дивану».

Взаимосвязь некоторых лексем данной группы обусловлена общей родо-видовой принадлежностью и схожестью функционального назначения. Так, бæтман, цетенæ, мæтæзе, добæра, куыф являются плетеными изделиями, предназначенными для переноса или хранения чего-либо. В отдельных случаях могут выступать в качестве мерной единицы, скажем, зерна. По всей видимости, возможны внешние отличия по форме, объему или разным способом изготовления. В иронском варианте осетинского языка существует другой ряд слов с означенными семантическими признаками: тæскъ, чыргъæд, къалати, куыф, значение которых также сводится к русскому «корзина».

Вместе с тем, каждое из представленных слов данной группы может быть многозначным. Так, бæтман 1) улей;

2) сапетка, корзинка; 3) мера зерна. Пр.: Ани рази мин бадæн нæййес, атæ ме ’лдæрттæ ’нцæ. Мæнæ хецæнæй исбаддзæнæн, æнæйсарст бæтман фунукæй байдзаг кæнтæ, ани рази мин уомæй хуæздæр бадæн нæ фæууй [5, 29] – «Мне возле них сидеть не положено, они мои господа. Вот я сяду отдельно, заполните для меня не обмазанную (глиной) корзину пеплом, возле них лучшего места для сиденья у меня не бывает». В данном контексте слово использовано в значении «сапетка, корзинка, не обмазанная глиной».

Сравним с лексемой мæтæзе

1) мера зерновых (около 8 кг), 2) маленькая корзиночка, смазанная глиной [3, 260; 8, 106]. Пр.: Æнæхаири биндзитæ ку фæцайтæ, аци бон мæ хуссун ку нæ уагътæ, зæгъгæ, æма ракастæй æ мæтæзей асæ хъоппæгъ цæститæй [9, 319] – «Будьте вы неладны, мухи, как вы мне не даете спать сегодня, говорит он, и посмотрел своими величиной с корзину выпученными глазами». Здесь гиперболическое сравнение указывает на размеры сравниваемого предмета, то есть самой корзины.

Цетенæ 1) круглая, открытая корзинка, 2) шкатулка (для хранения ниток, иголок, наперстков и пр.) [3, 452]; 3) корзина для рукоделия [4, 311]. Пр.: Уосæ сузгъæринæ къелабæл бадтæй, сузгъæринæ цетенæ æ рази, уæдта алли хуæруйнаги дзæбæхæй æ раз идзагæй лæудтæй [9, 533] – «Женщина сидела на золотом стуле, возле нее золотая шкатулка, а еще лежало полно хорошей еды, угощений». По мнению В.И. Абаева, слово происходит из тюрк. цетан / плетень, плетенка.

Примечательно, что в иронском варианте все представленные слова восходят к одному общему чыргъæд «корзина» с видовыми отличиями. Однако этимологически собственно чыргъæд объясняется как сложное слово с «инверсией», gæd-kyr «деревянный короб» и имеет тесную связь с чырын «сундук, коробка» [4, 611].

Таким образом, можно сделать вывод о том, что диалектные различия в названиях предметов домашнего обихода главным образом связаны с источником их заимствования и напрямую зависят от языковых контактов социума. Метафоризация минимальная при возможной и частой метонимии, выраженной в том, что слова употребляются также в качестве мерной единицы, которая бытовала среди носителей языка и, вероятнее всего, не выходя за пределы конкретного социума, не получила широкого распространения как единица измерения.

Названия частей дома или жилища

Медæггонæ (медæггойнӕ) диг. / къæбиц ир. «кладовая». В обоих вариантах обозначает помещение, где находится провизия. Пр.: Уартӕ нæ медæггойни йес устур сау кирæ. Уой медæгæ ба йес æндæр кирæ [8, 333] – «В нашей кладовой есть большой черный сундук. А внутри него еще один сундук».

В дигорском образовано от медæг (медæгæ) послелог, нареч. «внутрь, внутри» + суффикс -он, что напрямую указывает  на расположение кладовой в доме. В иронском отмечается связь къæбиц с первоначальным значением этого слова как «меры зерна, муки», а в качестве посредствующего значения «хранилище зерна, муки» [4, 621].

Тапкагонд диг. / халагъуд ир. «шалаш; навес, кровля, полка» [3, 340; 6, 218]. Здесь наблюдается сложная деформация значения слова в дигорском из арабского через тюркский «ряд, ярус, этаж», что существенно отличается от приобретенного в дигорском значения, поскольку простейшая временная постройка не может иметь ярусов и этажей. Иллюстрацией служит текст: Тапкагонд ракодта æма биццеуи уобæл февардта, æхуæдæг ба бамедæг æй Горимæ [9, 252] – «Сделал небольшой навес и положил мальчика на него, а сам зашел внутрь Гори (крепость Гори)».

Иронское халагъуд «шалаш» является результатом сложения двух основ хал + хуыд— «травяное покрытие» [10, 136], и указывает на «временность» сооружения. Семантически значимый формант – гонд в дигорском тапкагонд компенсирует отсутствие в исходном тапка указания на «временность» «недолговечность» обозначаемого предмета.

Кесена диг. / гæнах ир. «крепость». В широком понимании обе диалектные формы обозначают богатое большое укрепленное жилище, приспособленное как для проживания, так и для обороны; основательное; благоустроенное. Это вполне отображает реальную действительность исторически сложившегося уклада жизни осетин и их быт.

Определение происхождения слова несколько затруднено, но из всех зафиксированных возможных соответствий наиболее близко стоит персидское kāsāna «дом, украшенный глазурью», «небольшой домик» [4, 594]. Вероятнее всего метафоризация произошла от «украшения глазурью» как признака богатства, основательности и благоустройства. В иронском соответствует старому заимствованию из тюркского «дом-крепость», «укрепленный дом» [4, 513].

Пр.: Рацудан, ’ма мæ еу кесенамæ ниххудта, æнæ дуар уæхæнмæ, айдагъ æ сæри — къæразгæ [9, 403] – «Вышли (мы), и привел (он) меня к одному замку, без дверей, только на верхушке (на крыше) окно».

Названия съестных продуктов и блюд из них

При ограниченном перечне национальных блюд в осетинском языке сохранились названия нескольких видов напитков, одно из которых – уæрас – не имеет точного соответствия в иронском: нозты мыггаг, къуымæл – напиток схожий с квасом; густая брага [3, 367]. Пр.: Нарти адæм æрæмбурдæнцæ кувдмæ æма Уациамонгæ сæ астæу æрæвардтонцæ. Уациамонги адтæй уæрас [11, 203] – «Нартовский народ собрался на пир, и поставили они посередине чашу Уацамонга, в чаше была брага».

Æхцин диг. /уæлибæх, хæбизджын ир. «пирог с сыром»[3, 98; 4, 217]. Пр.: Уæд ин Нартæ æртæ æхцини, цуппæртегъон авги дзаг арахъхъ æма Хæмици устур уормен равардтонцæ [9, 330] – «Тогда ему Нарты отдали три пирога с сыром, четырехугольный стеклянный сосуд полный араки, и большой кафтан Хамыца». В.И. Абаев допускает связь с хас- in, где -in суффиксальное, а хас- с груз. «творог» [4, 217].

Иронское уæливых (уæлибæх) легко поддается объяснению при его разложении на уале + фых «испеченный сверху», в то время как его синоним хæбизджын не находит точного объяснения своего происхождения, не считая форманта -джын «начиненный (чем-то)». По мнению Абаева, из осетинского в грузинском зафиксировано хæбизджын «пирог с сыром» [10, 150]. Здесь вызывает сомнения связь дигорского æхцин с грузинским хас «творог».

К ритуальным блюдам относятся æхсæрфæмбæлттæ диг. /хуылфы дзаумæттæй (игæртæ æмæ рæуджытæй) конд физонæг ир. «обрядовый шашлык из бараньих внутренностей, обернутых во внутренний жир» [3, 96]. В иронском варианте не имеет особого названия, хотя полностью сохраняется назначение и способ приготовления, тогда как в дигорском варианте это разные виды шашлыка по способу приготовления и назначению, что подтверждается фольклорными источниками. Пр.: Стур раарт кодта æма арти фæрстæ фезонгутæй райдзаг кодта ’ма фезонгутæ кæнуй. Фезонгутæ ку сцæттæнцæ, æхсæрфæмбæлттæ ку скодта, уæд мæмæ дзоруй:… [9, 405] – «Развел большой костер и вокруг костра разложил шашлыки и жарит их. Когда уже шашлыки приготовились, когда он приготовил и шашлыки из внутренностей, он говорит мне…»

Номинации внешней характеристики человека

Нихагæ диг. / бецыкк ир. «локон на виске у женщин, бакенбарды у мужчин» [3, 283; 8, 185]. Здесь логично было бы допустить, что слово, образованное от них (ных) «лоб» + суфф. –аг, должно соответствовать иронскому бецыкк (диг. бецуккæ) «чуб, локон», которое также присутствует в дигорском. Именно в таком значении оно встречается в текстах. Пр.: Уæдта йин (бæхæн) æ нихагæ æма æ гъостæмæ фæллæбордзæнæн [9, 254] – «Затем схвачу ее (лошадь) за волосы на лбу и за уши».

Надо полагать, что в современном употреблении произошло смещение семантики данного слова и нихагæ стало обозначать локоны на висках у женщин как синоним заимствованного из грузинского дадали(-тæ) «локон, свисающий у виска женщины» [4, 258, 341; 8, 185, 218]. Отсюда производные в диг. нихаггун, дадалигун «с локонами на виске».

Рехдзар диг. / сæрдзарм ир. «скальп, кожа лица вместе с бородой и усами» [3, 312]. Является композитом от существительного рехæ «борода»+сущ. дзарæ / цъарæ «кожа, обертка». Пр.: Æртæ кизги гаузбæл æркалдтонцæ рехдзæрдтæ. Ку ’ркастæнцæ рехдзæрдтæмæ, уæд си ка æ хуæрифурти, ка æ мадирвади, ка ба иннæ хæстæги рехтæ бафæсмардта, æма сæбæл æстæмæй-астмæ никкудтæнцæ [10, 92] – «Три девушки бросили на ковер скальпы. Когда они посмотрели на скальпы, узнали в них кто племянника (ребенок сестры), кто дядю по матери, а кто – родственника, и плакали они неделю». Примечательно, что рихи / рехæ в иронском «ус», а в дигорсоком борода, боцъо / бецъо в иронском «борода», в дигорском «ус».

Мæрзæздухт диг. / бæзæрхыг, мызыхъарæзт ир. «коренастый, грубо сложенный» [3, 259; 8,100]. Пр.: Минкъий мæрзæздухт лæг дæр саги мардæн æ еу фарс растъигъта, уæдта ’й æ еунæг къохæй иннæрдæмæ фесхуста, ’ма и саги мард йецирдæмæ бахъан æй [6, 54] – «Маленький крепкий мужчина содрал шкуру с туши оленя с одной стороны, а потом одной рукой толкнул ее (тушу) в другую сторону, и туша оленя завалилась в ту сторону».

Отмечены варианты с фонетическими различиями мæрзæздухъ, мæрздухъ и мæрзæздугъд общее значение которых сохраняется и образовано от мæрз «коротко» + æздухт «скрученный, крученный, закрученный». Созвучное в иронском мызыхъарæзт также является производным от мызыхъ «коренастый» + арæзт «строение» имеет иное этимологическое происхождение [8, 100]. Форма мызыхъ «коренастый, массивный» происходит от тюркского базухъ того же значения.

Если рассматривать композиты в мæрзæздухт (диг. «грубо, коротко скрученный») и мызыхъарæзт (ир. «коренасто устроенный»), то становится очевидным, что внутренняя семантика каждого из вариантов имеет разные коннотативные смыслы. В дигорском варианте признак наделен явными отрицательными коннотатами, в иронском же признак тяготеет больше к положительному коннотативному компоненту и чаще относится к человеку крепкого телосложения, признак же «невысокого роста» отходит на периферию. Сравним синоним бæзæрхыг «коренастый, ширококостный».

Названия частей тела

Хъæлхъос диг. / сæргæхц, сырды сæр ир. «череп, голова зверя (охотничий термин)» [12, 439; 3, 437]. Пр.: Уæд æй æхсæзæймаг бæласæбæл æрбатухта, æма уомæн ба æ цъарæ дæр нæбал ралух кодта. Уæдта ’й æ астæубæл æрбатухта ̓ма дзоруй сæри хъæлхъосмæ, нур ба ’й дардзæнæн, зæгъгæ, дæ номбæл [9, 334] – «И тогда он его привязал к шестому дереву, а с него он даже кору не срезал. После обвязал его вокруг талии и говорит черепу, теперь буду, мол, носить его в твою честь».

Данная лексема является эвфемистическим образованием синонимического ряда сæригæхцæ, сæрикъудур, хъоболæ из разряда соматизмов, большинство из которых являются композитами с основным компонентом сæр «голова» и содержат разной степени эмоционально-оценочную окраску. Следует отметить, что лексема сæр в процессе своего развития и преобразований первичных значений приобрела довольно большое количество переносных (вторичных) значений. Расширение значений происходит путем метафорических, метонимических или функциональных переносов наименований, что говорит об ассоциативном характере взаимоотношений между сосуществующими значениями слова. Этим обусловлен тот факт, что данная лексема является компонентом множества идиоматических сочетаний, фразеологизмов и сложных слов [13, 84].

Вместе с тем, собственно лексема хъæлхъос является многозначным словом и имеет несколько значений: 1) голова (зверя); 2) череп; 3) шайба [3, 437]. Сравним, вариант сочетания диг. сæри хъаболæ / ир. сæры къуыдыр, сæргæхц «череп» [3, 436]. Пр.: Уæд, æ астæуистæги хъанз ка адтæй, йе фелвæстæй еугурæй дæр. Æма сæри хъаболæ дзоруй Сосланмæ...  [9, 334] – «Тогда его спинной мозг, который был, весь выскочил. И череп говорит Сослану…»

Слово хъаболæ «утолщение кости в сочленении, череп» в данном сочетании с учетом обоих значений транслирует и внутреннюю метафору, и усилительный повтор. Сравним с иронскими вариантами, которые основаны на внешней метафоре: сæры къуыдыр «обрубок (чурбан) головы», сæргæхц «букв. чаша головы». Здесь надо отметить концептуально значимую особенность слитного и раздельного вариантов написания сочетаний в осетинском языке, которое влияет на полноту смысловой семантики [14].

Илункъæ / улинкъӕ диг. / уылынгир. «дюйм, пядь (мера длины)» [3, 370; 10, 114]. Пр.: Ка нæ фæццудайдæ, йе ба ин авд илункъи биццеу уацайраг лæвардта [8, 250] – «А кто бы ни сходил, тот бы ему давал мальчика раба ростом семь пядей».

Данный фонетический вариант встречается в эпических текстах, в то время как в словарях зафиксирован вариант илункъæ / уылынг и обозначает расстояние между концами растянутых указательного и большого пальцев. Присутствие в толковании значения «дюйм» объясняется архаичностью самого термина, утратившего свое прямое назначение как меры длины и, как следствие, выпавшего из активного употребления, ввиду чего носителями языка сообщается разное расстояние (в том числе и зафиксированное в архивных источниках) [15].

Названия воинского снаряжения

Рæвдзитæ диг. / гæрзтæ, хотыхтæ ир. «доспехи, снаряжение (для коня)» [3, 306]. Является общим названием воинского снаряжения и имеет в каждой диалектной форме свое происхождение: диг. рæвдзитæ от рæвдз / рæвдзæ «быстро, быстрый, готовый»; «снаряженный, снабженный всем необходимым» (для работы, войны, похода, дороги) [8, 386]; отсюда формы рæвдз уæвын «быть готовым», срæвдз кæнын «приготовить», синонимы ифтонг «снаряженный» [4, 555]; цæттæ «готовый», цæттæ уæвын «быть готовым».

Иронский вариант мн.ч. гæрзтæ «орудие», «одежда» является явной метафоризацией повседневного одеяния в воинское облачение. В составе сложных слов приобретает семантику уточняющего характера: хæцæн + гарз «орудие боя», кусæн + гарз «рабочее орудие», хуыссæн + гарз «постельная принадлежность» и т.д. [4, 508, 516] Вместе с тем, основа гарз (мн.ч. гæрзтæ) самостоятельно может использоваться во всех перечисленных смыслах. Слово имеет явные семантические пересечения с хотых (мн.ч. хотыхтæ) «оружие» и образует синонимический ряд.

Названия отдельных видов оружия не столь легко поддаются объяснению. Несмотря на то, что в языке сохранились различные названия оружия, не всегда оказывается возможным дать точное описание каждого из них, равно как и установить их этимологическое происхождение [16]. Пр.: Æ гурæбæл бæргæ адтæй æ фиди æсхъæр æма иннæ рæвдзитæ, фал æ къæхтæбæл уæхæн федар рæвдзæй неци адтæй, æма дуккаг цæф ку никкодта федари, уæд ин мудзурайæй æ къах исрæуигъдтонцæ Гори федарæй, æма фæхъхъан æй [9, 255] – «Хотя и был его корпус защищен кольчугой и другими доспехами, но ноги его не были защищены крепким доспехом, и когда он нанес второй удар по укреплению, тогда копьем поразили ногу его из укрепления Гори, и он упал».

В приведенном примере, помимо общего названия рæвдзитæ «снаряжение», упоминаются диг. æсхъæр / ир. згъæр, æфсæн гуырдарæн «кольчуга» и диг. мудзура / ир. арц, рæхойæн «колющее оружие», которые, исходя из текста в том числе, имеют явное отношение к воинской теме. Однако они не имеют самостоятельного полного лексикографического описания. В этом отношении интерес представляет и очевидный архаизм диг. хъæмуци / ир. цавæрдæр хотых «оружие, булава» [3, 437]. Точное описание его отсутствует, поэтому в большинстве случаев слово обобщенно обозначает один из видов оружия. Предположительно хъамуц (хъамуци) знасит «палка с набалдашником», «палица, булава (оружие)» [3, 437]. Примечательно, что А.Н. Генко персидское gurz также переводит как «боевая палица» (vazra-) и связывает с осетинским гарз «орудие», проводя параллели с ингушским, чеченкским, тушинским [4, 508]. Эта связь подвергается сомнению Абаевым, но не само значение персидского gurz.

Номинации нравственно-этических понятий

Лиагъæ диг. / худинаг, æфхæрд ир. «позор, бесчестье» [3, 251; 8, 44]. Слово имеет широкий диапазон отрицательных смыслов и включает в себя такие семы, как «неприятность», «вред», «позор», «беда», «оскорбление», «поругание». Может выступать в качестве именной части составного глагола диг. лиагъæ хæссун «приносить неприятности, беду». Пр.: Уæд æй Деденæг игъосун байдæдта, ’ма ймæ лиагъæ кæсун байдæдта, ’ма загъта:… [9, 127] – «Тогда Деденаг стал слушать его, и стало ему это казаться позорным, и сказал…» В данном случае примечательно, что произошло заимствование через кабардинский уже полярно переосмысленного арабского слова liaqat «приличие, пристойность, уместность, достойность» [8, 44]. Трудно рассуждать о причинах и мотивах такого переосмысления, однако не исключено действие метафорических процессов.

Æзморæ диг. / хæрам, æнæуынондзинад, хъаугъа ир. «неприязнь, вражда, враждебный» [5, 461; 3, 35]. По неизвестным нам причинам слово не нашло своего отражения в этимологическом словаре, но, как и предыдущее слово данной подгруппы, оно передает широкую гамму социально-нравственных понятий и дополнительных контекстных смыслов. Пр.: Уæд Сирдон кæсуй, ’ма дин уæйгутæ сæ кæрæдземæ богалитæ кæнунцæ, ’ма си йе дæр сæ йеуей æндæмæ раласта ’ма ’й фæрсуй: – Ци кæнтæ, зæгъгæ, йести æзморæ йес уæ астæу? [5, 65] – «Тогда Сырдон смотрит, и уайиги борются, он тоже одного из них вывел и спрашивает его: – Что с вами, говорит, между вами какая-то неприязнь?»

Фес диг. / амал, гæнæн ир. «возможность, способ, средство» [9, 836], «удобный случай, прием» [17, 32]. Лексикографическое значение лексемы фес дается как «счастье» и синонимично нивæ, ир. амонд [3, 404; 4, 369]. Пр.: Зиндони дуæрттæ бæргæ басæтдзинан, фал уони фæсте ку бадуй мæнæн мæ тоггин æзнаг, ку ниллæудтæй йе Мæрдти бæстæмæ бацæуæни гъæуайгæсæн. Гъе уомæй махæн байервæзуни фес ку не суодзæнæй [9, 499] – «Врата ада мы, конечно же, сломаем, но за ними же сидит мой кровный враг, он и стал охранником у входа в царство мертвых. Вдруг не посчастливится нам мимо него пройти». В данном случае контекстное значение слова легко объясняется этимологией самого слова, восходящего к иранскому *paisa-, букв. «написанное, предопределенное», и абсолютно уместно в качестве значения, поскольку речь идет именно о предопределенной возможности.

Взаимосвязь таких различных на первый взгляд понятий, как «способ», «возможность», «средство» с переходом на семы «предписанное», «предначертанное», вовлекаемых в семантическое поле концепта амонд «счастье», совершенно оправданна, поскольку в осетинской мировоззренческой культуре понятие счастье является многомерным и многоплановым.

Уасхæ диг. / ард, сомы ир. «клятва» [3, 304; 10, 57]. Этимология слова не вполне ясна, однако семантическая близость с иронским ард хорошо прослеживается, исходя из клятвенных формул осетинского языка, в которых оба лексических варианта взаимозаменяемы. По всей видимости, диг. уасхæ не получило такого семантического расширения как ир. ард, но несомненна глубокая древность обоих вариантов как культовых терминов [18] со схожей смысловой трансформацией «имя божества» → «клятва этим божеством» → вообще «клятва» [10, 57; 19, 123]. Пр.: Æма йин загътонцæ уасхæ, цалдæн æрцæуай, уалдæн нæ бадæнтæй не систдзинан, зæгъгæ [9, 325] – «И произнесли они клятву, дескать, пока ты не придешь, не встанем с наших мест». Каждый из синонимических вариантов входит в концептуальное поле «клятва» со своим набором коннотативных смыслов, которые репрезентируются в различного рода сочетаниях, устойчивых выражениях и речевых формулах [20, 62].

Как представленные здесь, так и другие группы лексем позволяют сделать вывод о том, что в обоих вариантах осетинского языка значительная масса слов образована посредством объединения сложных метафорических образов, продиктованного культурными, социальными и гендерными особенностями. Существенным и весьма привлекательным отличием при этом является то, что в дигорском диалекте метафоры чаще опираются на внутренние, глубинные образы, при посредстве которых возможно усмотреть связь с объектом, явлением, событием, действием и т.д. В иронском же варианте осетинского языка перенос значения и выявленные сходства сравниваемых и уподобляемых объектов в большей степени основаны на внешней метафоре.

Основная часть лексических единиц относится к архаизмам, выпавшим из активного употребления ввиду естественных процессов слияния диалектных форм и бытующим исключительно в фольклорных текстах. При этом отмечено, что выпадение из активного употребления дигорских вариантов происходит чаще с замещением их на иронские варианты с приобретением характерных грамматических особенностей, свойственных дигорскому диалекту осетинского языка (внутридиалектная ассимиляция).

Этимологическое толкование и деривационное разложение (разбивка) слова, представленное как морфемное сочетание, выявило в ряде случаев наличие нескольких единиц с одним общим видовым значением, в то время как существенных функциональных отличий друг от друга проведенный анализ контекстного использования не выявил.

Сложные слова, образованные путем сочетания двух и более самостоятельных основ и при участии семантически значимых морфем дают особую форму многослойной семантики, характеризуемую нами как концептуальная.