| Г. В. Чочиев СЕВЕРОКАВКАЗСКИЕ СЕЛА ОКРУГА ТОКАТ ГЛАЗАМИ ФРАНЦУЗСКОГО ИЕЗУИТА: КНЯЖЕСКАЯ СВАДЬБА И ВЕРСИЯ «САГЪÆСТÆ» ТЕМИРБОЛАТА МАМСУРОВА |
 |
|
Статья иезуитского миссионера в Османской империи Антуана Пуадебара, опубликованная в оригинале в 1907 г., содержит наблюдения и свидетельства, касающиеся северокавказской, в особенности осетинской, общины токатского региона Центральной Анатолии. Наиболее ценным представляется текст осетинской песни, очевидным образом перекликающийся с «Сагъæстæ» («Думами») Темирболата Мамсурова. Сравнение двух стихов выявляет как многочисленные совпадения, так и безусловные расхождения между ними при в целом заметно меньшей сюжетной полноте вновь публикуемого варианта. Небезынтересно свидетельство Пуадебара о создании этого произведения лицом по имени Мурад-бей, которое, по нашему мнению, тождественно Т. Мамсурову. Кроме того, заслуживают внимания описанный в статье обряд бракосочетания представителя аристократического семейства, несущий в себе немало элементов, характерных для эталонной традиционной свадьбы, а также целый ряд других социокультурных деталей: от музыкальных и хореографических пристрастий местных жителей до специфики межсословных отношений внутри северокавказских иммигрантских групп. Данный материал на сегодняшний день является одним из наиболее значимых и содержательных письменных источников, проливающих свет на прошлое осетинской диаспоры на Ближнем Востоке. Ключевые слова: османская Анатолия, Токат, иезуитские миссионеры, северокавказские иммигранты, Темирболат Мамсуров, осетинская песня, традиционная культура, свадебный обряд.
Изучение истории и культурного наследия северокавказских общин в Османской империи предполагает привлечение, помимо турецких, также и европейских источников и документов. В последние полтора столетия своего существования слабеющее, но все еще обширное и достаточно мощное османское государство привлекало пристальный интерес иностранных дипломатов, военных, разведчиков, коммерсантов, миссионеров, наконец, просто путешественников, многие из которых оставили отчеты и воспоминания о своем пребывании в стране, опубликованные порой в довольно редких и даже экзотичных изданиях эпохи. Именно поэтому ценные, зачастую уникальные свидетельства, характеризующие различные стороны жизни султанской державы и отдельных ее регионов и народностей, могут быть обнаружены в весьма неожиданных на первый взгляд собраниях материалов.
Представленная ниже статья в оригинале увидела свет в 1907 г. в журнале «Этюд» [1], основанном членами Общества Иисуса, более известного как орден иезуитов. В этом солидном издании, выходившем в Париже дважды в месяц с 1856 по 1940 г., получили отражение, наряду с сугубо теологическими вопросами, разнообразные аспекты практической деятельности ордена, в том числе его разбросанных по всему миру миссий. Одной из них являлась так называемая миссия Малой Армении, созданная в 1881 г. по личному указанию папы Льва XIII в целях «возвращения» в лоно римской церкви армянских григориан-«схизматиков» и противодействия влиянию на них американских протестантских проповедников. Зона ее пастырской ответственности, установленная самим понтификом, включала в себя полностью Сивасский и Аданский и частично Трабзонский и Анкарский вилайеты империи, то есть значительную область Центральной Анатолии между Черным и Средиземным морями1 [3, 149‑150]. Как и в других местах, евангелизаторская тактика иезуитов строилась здесь на приоритете налаживания тесных отношений с обитателями окружающих сел и городов через посредство прежде всего образовательных и медицинских учреждений и подтверждения личным примером христианских добродетелей и в целом превосходства западной цивилизации. В соответствии с этими задачами в последующие годы прибывшими из Франции членами ордена в этой глухой и отсталой османской глубинке были открыты десятки школ, диспансеров, приютов и ремесленных мастерских, безвозмездно оказывавших не только армянам-католикам, но и представителям других этноконфессиональных групп услуги на уровне европейских стандартов того времени [4, 787‑790]. Верные принципам терпения, трудолюбия и самоотречения, святые отцы — монахи, педагоги, врачи — регулярно демонстрировали достойные уважения, временами сопряженные с риском для жизни образцы духовного и физического подвижничества, что не могло не привлекать к ним симпатии местного населения2.
Обращает на себя внимание также характерный для иезуитских миссионеров живой интерес к истории и социально-культурным особенностям регионов, в которых им приходилось жить и выполнять свои обязанности. Приобретенное на родине, как правило в специализированных учебных заведениях ордена, фундаментальное гуманитарное образование позволило им во многих случаях сделать, пусть и сквозь призму собственного религиозного мировоззрения, весьма тонкие и любопытные наблюдения и зарисовки, представляющие определенную ценность в качестве исторических и этнографических источников. Отметим в связи с этим, что целый ряд лиц, трудившихся в конце XIX — начале XX в. в составе названной миссии, в дальнейшем продолжили начатые в Анатолии любительские изыскания уже на профессиональной основе и стали признанными авторитетами в областях науки, далеко выходящих за рамки богословия3. К числу их принадлежит, бесспорно, и автор публикуемого материала, личность многогранная и неординарная, на которой следует остановиться подробнее. Антуан Пуадебар родился в 1878 г. в Лионе. Там же окончил иезуитскую коллегию (гимназию) и в 1897 г. вступил в орден. В 1904 г. был послан в Османскую империю и три года проработал ассистентом доктора в г. Токат, где располагалась одна из станций миссии Малой Армении. По завершении в 1907‑1910 гг. своего теологического образования в Европе был рукоположен в сан священника и в 1911 г. вернулся в Анатолию, на этот раз возглавив станцию в Мерзифоне, а затем в Сивасе. За эти годы он в совершенстве изучил турецкий и армянский языки. Во время Первой мировой войны служил в действующей армии в качестве полкового капеллана, а с 1918 по 1921 г. состоял во французских военных миссиях в Закавказье — в Армении и Грузии. В 1924 г. получил диплом парижского Института восточных языков и начал преподавать в католическом университете Сен-Жозеф в Бейруте, одновременно внеся большой вклад в дело оказания помощи скопившимся там армянским беженцам из Турции. Следующие два с половиной десятилетия своей жизни Пуадебар посвятил поиску памятников древности на Ближнем Востоке с применением авиации, которой он увлекся еще в военный период4. В ходе организованных при поддержке Французской академии надписей и словесности экспедиций он открыл в регионе методом аэрофотосъемки сотни поселений, укреплений и дорог финикийской, римской и византийской эпох, став таким образом одним из основоположников воздушной археологии. Результаты этих исследований были им описаны и интерпретированы в нескольких монографиях. Значительную историко-культурную ценность представляет также обширная коллекция фотографий, сделанных им на протяжении жизни во всех странах, где ему приходилось бывать. Умер Пуадебар в Бейруте в 1955 г. [7, 11‑29]. События, описанные в интересующей нас статье, имели место в токатский период жизни автора, вероятнее всего в 1905‑1906 гг., когда он был еще совсем молодым человеком (рис. 1). «Мое поле деятельности обширно. Это город Токат и сотня селений, расположенных в радиусе пятидесяти километров. Мои несчастные пациенты многочисленны, как опавшие листья осенью. И все они так обездоленны, так достойны сострадания!» — писал он в одном из своих отчетов с места работы5 [8, 401]. В рассматриваемое время санджак (округ) Токат входил в состав большого Сивасского вилайета. Данная территория издавна отличалась немалой пестротой населения. Кроме численно доминировавших турок, здесь проживали армяне, греки, курды и др.; при этом турки и курды делились на суннитов и алевитов (кызылбашей), а армяне — на григориан, протестантов и католиков. С конца же 1850‑х гг. эта область превратилась, в соответствии с политикой Порты, в зону интенсивной северокавказской колонизации. В результате за следующие полстолетия прибывшими с Кавказа иммигрантами (мухаджирами) различной этнической принадлежности — адыгами, абазинами, дагестанцами, осетинами, карачаевцами — было создано в пределах санджака около полутора сотен сел6 [10, 309, 329‑330, 355, 415‑417]. В данной связи уместно напомнить, что в османской традиции все северокавказцы обычно собирательно именовались черкесами. Пуадебар, как и многие современные ему европейские авторы, посещавшие Ближний Восток, также недифференцированно использовал в своем произведении этот термин (либо его французский эквивалент «сиркасьян»), хотя был хорошо осведомлен об этноязыковой неоднородности кавказских переселенцев, с которыми поддерживал близкие отношения. Так, в другой своей заметке о жизни региона он ясно указывает, что «черкесы окрестностей Токата подразделяются на двенадцать племен, каждое из которых имеет свой диалект и свои обычаи»7 [8, 413] (рис. 2).
Первое — Батманташ — в некотором смысле уникально. Оно было основано генералом русской службы, а затем османским пашой Мусой Кундуховым, осетинским алдаром, который в 1865 г. возглавил переселение около 5 тыс. семейств чеченцев, осетин и кабардинцев в султанские владения. Вскоре после прибытия на новую родину он приобрел пустующую землю в относительно изолированной гористой местности в 40 км юго-восточнее г. Токат и обосновался там вместе с ближайшим окружением из числа осетинской и кабардинской знати и представителями зависимых сословий8. Подвизавшийся в местной иезуитской станции несколькими годами раньше Пуадебара преподобный отец Жирар дополняет историю поселения северокавказцев в Батманташе любопытными деталями: «Это село еще лет двадцать-тридцать назад было населено греками. Бедняги, вообразив себе, что они будут гораздо счастливее в России, приняли весьма необдуманное решение. В один прекрасный день, возглавляемые своим попом, они двинулись в сторону Сиваса с длинной вереницей повозок, груженных их добром. Оттуда они, не теряя времени, добрались до Эрзурума и перешли границу, полагая, что попали, наконец, в обетованную землю, где их ждут молочные реки и медовые берега. Заблуждение длилось недолго. Русские власти приняли их довольно плохо. В конце концов им выделили землю, но ее еще требовалось возделать, и наши переселенцы претерпели чрезвычайные мучения. Некоторые умерли от тяжкого труда, остальные стали горько сожалеть о том, что покинули свою страну. И вот, никому не говоря ни слова, они вновь погрузили свой скарб на повозки, пересекли в обратном направлении границу и, пройдя этап за этапом тот же путь, вернулись в Батманташ. Однако за годы их отсутствия их жилищами успели завладеть черкесские эмигранты из России. Те из вернувшихся греков, которые отваживались требовать назад свои дома и поля, получали от новых хозяев ответ, соответствующий нашему выражению «кто уходит на охоту, теряет свое место». В результате им пришлось расселиться по окрестным деревням» [12, 84]. Жирар также сообщает, что Батманташ является «одним из красивейших селений этих краев», в котором «…многие дома построены из камня, а некоторые, принадлежащие беям, прилично смотрелись бы и в наших альпийских деревнях» [12, 83‑84]. В 1878 г. григорианский архимандрит Гарегин Срвандзтянц описал Батманташ как «вновь основанное на склоне горы черкесское селение с чистыми домиками», отметив, что «воздух, вода и земля здесь удивительны, только зима сурова». И далее: «На краю селения на холме стоит дом черкеса Муса-паши. Он построен совершенно в европейском вкусе, на извести, с большими стеклянными окнами; перед домом маленькая мечеть» [13, 34]. Несомненно, что привлекавший внимание современников своей необычной архитектурой особняк — это тот самый господский «конак», который фигурирует и в рассказе Пуадебара9. Не вполне однозначен вопрос этнического состава населения Батманташа. Как было отмечено, изначально село возникло как осетино-кабардинское. Можно, однако, предположить, что уже в первые годы его существования началось постепенное ослабление в нем осетинского элемента вследствие переезда некоторых его ключевых представителей в города (например, основатель села Муса Кундухов в 1877 г. покинул его и впоследствии обосновался в Эрзуруме [11, 67,73]), но в особенности из‑за культурно-языковой ассимиляции осетин, находившихся в абсолютном меньшинстве в масштабах локальной северокавказской общины, более многочисленными адыгами. Ко времени посещения Батманташа Пуадебаром этот процесс был, безусловно, еще далек от завершения. Несмотря на то, что французский миссионер без лишних сомнений называет местный правящий клан кабардинским, впечатливший его «гимн», исполняемый здесь по торжественным и обыденным поводам по‑осетински (подробнее об этом ниже), свидетельствует о по меньшей мере смешанном происхождении и двуязычии элиты и основной массы рядовых сельчан. Впрочем, очевидно, что в последующий период действие указанных тенденций продолжалось, и во второй половине ХХ в. Батманташ окончательно стал идентифицировать себя как адыгский населенный пункт, хотя некоторые из его обитателей по сей день хорошо помнят свои осетинские фамилии10, а «велибак» (уæлибæх) и «кабин» (хъæбын) входят в число «фирменных» блюд деревенской кухни [15]. Второе из упомянутых Пуадебаром селений — Чырчыр — оставило менее заметный след в исторических источниках. Оно расположено на расстоянии примерно двадцати километров к югу от Батманташа на окруженной горами равнине и в настоящее время административно относится к илу (провинции) Сивас. Село было основано в начале 1860‑х гг. и населено до сих пор этническими абазинами-тапанта, но не исключено присутствие в нем в прошлом кабардинского и осетинского элементов. На первое предположение наводят адыгское неофициальное название села — Каледес (букв. «сидящие в крепости») — и кабардинское происхождение нескольких проживающих здесь фамилий [16, 87‑88; 17], а на второе — наличие на первых местах в списке популярных традиционных угощений местных жителей в дополнение к двум вышеназванным блюдам еще и «картофджин» [18]. Примечательно, что Чырчыр и Батманташ сегодня, как, по‑видимому, и в начале прошлого века, состоят в особых отношениях друг с другом и считаются селами-побратимами [19]. Что касается содержания самого публикуемого материала, то наиболее ценным в нем является, бесспорно, текст осетинской песни (гимна, по определению Пуадебара), явным образом перекликающийся с «Сагъæстæ» («Думами») Темирболата Мамсурова. К сожалению, автор статьи приводит на языке оригинала только одно четверостишие (возможно, служившее рефреном всей песни), давая это произведение в полном виде в переводе на французский язык, который, скорее всего, был выполнен для него кем‑то из образованных жителей села11. Оставляя специалистам-филологам оценку художественно-языковых и смысловых особенностей зафиксированного Пуадебаром памятника, заметим лишь, что даже при его беглом сравнении с известными вариантами «Сагъæстæ» можно обнаружить как совпадения, так и расхождения при в целом меньшей сюжетной полноте (некоторой «обедненности») вновь публикуемого текста12. Кроме того, с учетом высказывавшихся в свое время в литературе предположений о преимущественно народной, традиционно-фольклорной основе данной песни [20, 289‑290] немаловажными представляются свидетельства батманташских информаторов Пуадебара о ее создании (написании) совершенно определенным, причем хорошо известным им лицом. На этой личности нам придется немного задержаться. По утверждению Пуадебара, основанному, естественно, на сообщениях его знакомых сельчан, авторство стихов песни принадлежит некому Мурад-бею, «одному из виднейших вождей этой эмиграции», умершему в Токате за четыре года до изложенных в статье событий. Означает ли это, что автором стихотворения является не Т. Мамсуров, и если да, то о ком может идти речь? Прежде всего приходит на память то обстоятельство, что, согласно Б. Алборову, в конце XIX — начале ХХ в. в осетинском обществе бытовало представление о принадлежности текста песни «Сагъæстæ», занесенной из Анатолии на Кавказ осетинскими участниками русско-турецкой войны 1877‑1878 гг., перу самого Мусы Кундухова, вдохновителя и организатора переселения 1865 г. Однако это мнение было опровергнуто еще его сыном Бекиром Сами-беем, посетившим советскую Россию, в том числе Владикавказ, в 1920 г. в ранге министра иностранных дел кемалистской Турции и, собственно, открывшим Осетии Темирболата-поэта [20, 262‑263]. К тому же Кундухов никогда не был известен своим пристрастием к стихотворчеству, да и умер и похоронен он не в Токате, а в Эрзуруме в 1889 г. С другой стороны, Темирболат, доводившийся племянником генералу и вместе с ним покинувший родину, по имеющимся сведениям, практически весь послеэмиграционный период своей жизни провел в округе Токат, главным образом в Батманташе, где и завершил свои дни в 1899 г., что гораздо ближе ко времени посещения села иезуитами. Несмотря на то, что поэта вполне обоснованно принято считать противником и даже жертвой решения его дяди об уходе в Османскую империю, своими земляками и сородичами на новой родине он, несомненно, не мог не ассоциироваться в первую очередь с инициировавшим это движение правящим кланом, тем более что, по некоторым данным, в течение долгого времени являлся управляющим имением Муса-паши [20, 270]. Таким образом, в биографии Т. Мамсурова ничего существенным образом не расходится с приведенной Пуадебаром информацией об авторе песни, за исключением, разумеется, его имени. Это противоречие, однако, может иметь довольно простое объяснение, если принять во внимание, что популярный в среде кавказских горцев антропоним «Темирболат», несмотря на его тюрко-персидские корни, был по существу неведом в Анатолии и его владелец с большой вероятностью был обречен на то, чтобы обзавестись здесь еще одним, более удобопонятным для окружающего мусульманского населения и османских чиновников именем «для внешнего пользования», под которым, видимо, и стал известен нашему миссионеру. Во всяком случае мы не видим достаточных оснований для того, чтобы предполагать наличие в Батманташе в указанный период другой фигуры, наделенной столь явным поэтическим даром, но оставшейся до настоящего времени абсолютно неизвестной соотечественникам как на Кавказе, так и в Турции. Заслуживающим внимания является также центральный сюжет повествования Пуадебара, посвященный бракосочетанию члена местного аристократического (княжеского) дома. Описанная им обрядность, вне всякого сомнения, содержит немало этнографических и фольклорных деталей, характерных для эталонной традиционной свадьбы, и представляет интерес по меньшей мере в сравнительно-культурологическом плане. Помимо этого, в публикуемом тексте можно найти и ряд других весьма информативных социокультурных подробностей — от образчиков внутриобщинных межсословных отношений до развевающегося над резиденцией «владетелей» Батманташа красно-белого(!) флага, — оценка которых выходит за рамки формата вступительной статьи. В заключение считаем необходимым хотя бы в нескольких словах воздать должное Пуадебару за его труд. Приведенный в чужую ему страну идеалами добра и гуманистического подвижничества, этот человек проникся здесь искренним уважением и сочувствием к утратившему родину, но сохранившему достоинство и верность своим духовным традициям народу и среди множества нелегких миссионерских и медицинских обязанностей нашел возможность запечатлеть, пусть и в кратком очерке, неизвестные нам стороны жизни наших соотечественников в Анатолии начала минувшего века. Других столь же значимых и содержательных письменных источников, проливающих свет на прошлое осетинской диаспоры на Ближнем Востоке, пока обнаружено совсем немного. Примечания к статье Пуадебара, если не указано иное, принадлежат ее автору. Примечания 1. Выбор названия данной миссии был продиктован скорее историческими и религиозными аллюзиями, чем социально-демографическими реалиями региона. Так, согласно османской статистике, в 1894 г. в Сивасском и Аданском вилайетах насчитывалось 1 345 572 чел., в том числе 1 142 636 мусульман, 158 095 армян (включая 4 876 католиков и 4 138 протестантов), 44 075 греков. В Трабзонском и Анкарском вилайетах доля армян была еще ниже [2, 155]. Религиозным наставлением населения остальной части турецкой Армении («Великой Армении») были уполномочены заниматься миссионеры ордена доминиканцев [3, 256].
ЧЕРКЕССКАЯ СВАДЬБА Воспоминания миссионера из Армении
О Отчизна, Отчизна!
Когда после полувековой отчаянной борьбы Кавказ к 1863 году попал под власть царя, множество побежденных племен выселилось, дабы не быть вынужденными подчиняться христианскому монарху. «Давайте жить среди наших братьев-мусульман, — призвал один из их вождей, — чтобы наши кости упокоились в священной земле!» Число черкесов1, наводнявших в течение нескольких месяцев два крупных турецких порта на Черном море, Самсун и Трабзон, оценивается в двести тысяч. Султану пришлось принять меры, чтобы оказать помощь этим беженцам. Часть их он направил в Константинополь и Болгарию, большинству же отвел земли в Малой Азии. Провинция Сивас стала центром черкесской эмиграции. Этот исход продолжается медленными темпами, и ежегодно можно наблюдать прибытие с Кавказа целых сел. Посреди Турции эти племена до сих пор сохраняют большую часть своих старинных обычаев: их жилье, одежда, язык, нравы нисколько не изменились. Хотя они и бежали с Кавказа ради избавления от власти царя, в сердцах их всегда жила любовь к прежней родине. На базарных площадях внутренних областей страны, столь живописных благодаря разнообразию перемешавшихся здесь рас, среди греков, армян, турок и курдов всевозможных типов и одеяний, легко можно узнать этих бравых черкесских молодцев. С дикими взглядами, большими папахами из черного меха на головах, они неспешно прогуливаются, опершись на украшенные чеканкой рукоятки своих длинных кинжалов. * * * На протяжении трех лет, проведенных мной в Токате2 в качестве штатного помощника врача нашей медицинской миссии, мне часто представлялась возможность посетить их и пожить в их среде. Они приходили в наш диспансер, чтобы перевязать свои раны после буйных драк в горах и контрабандистских стычек3, а мы ходили в село ухаживать за их больными и умирающими. Там долгими зимними вечерами, сидя в хижине вокруг медного самовара4, из которого доносилось пение кипящего чая, старики рассказывали мне своими огрубевшими голосами легенды о Казбеке — «вечно белой горе». Затем какой‑нибудь паренек снимал с вбитого в потолочную балку крюка старый аккордеон и запевал песню о Кавказе: Уа, нæ бæстæ, нæ бæстæ, Я таким образом получил возможность близко познакомиться с одной из главнейших черкесских семей. Однажды зимним вечером, когда я, будучи заперт снегом в доме, пытался побороть скуку, тихо работая у своей печи, кто‑то позвонил в дверь и позвал меня спуститься во двор. Это был гонец, спешно прибывший в поисках врача: Сефер-бей, молодой вождь села Батманташ, был очень болен и умолял нас приехать и вылечить его. Как ехать? Село расположено посреди гор в четырех часах пути от города, а снег сделал дороги непроходимыми. «С доброй лошадью на сильных ногах да с крепким камчи7 (кнутом) где только не проедешь?» — сказал нам на это гонец. На рассвете следующего дня мы отправились в путь, вооружившись ямчи8 (шубами) против холода и хорошими револьверами против волков. Ведь ночь вполне могла застать нас в пути. В результате, чтобы добраться до Батманташа, нам пришлось совершить шестичасовой утомительный переход по глубокому снегу. После восхода солнца холод немного спал, а снегопад прекратился. Временами лошади по самое брюхо утопали в снегу. Однако их ноги и вправду были сильны, а наши кнуты — крепки. Наше появление в селе повергло в изумление старейшин племени, старых контрабандистов, привыкших путешествовать в любую погоду. Увидев нас, они воскликнули: «Чтобы прибыть к нам по таким дорогам, надо иметь дьявола в теле или самоотверженность в сердце!» Они явно склонялись ко второму предположению, и именно этого никогда в дальнейшем не забывали их огрубелые души. После целого дня, проведенного у изголовья больного, нам необходимо было собираться обратно в Токат. Прежде чем отпустить нас, мать вождя, пожилая дама почтенного и благородного вида, последняя представительница одного из древнейших кавказских родов9, пожелала поблагодарить нас. Стоя перед постелью своего сына, она обратилась к нам на черкесском языке с краткой речью, которую больной переводил для нас своим ослабевшим голосом. «Вопреки снегу и превратностям пути вы приехали, чтобы позаботиться о моем сыне, — сказала она нам с полными слез глазами. — Вы это сделали во имя Бога, я знаю. Я благодарю вас и отныне считаю вас обоих своими детьми. Да пребудет Бог с вами!» Все еще находясь под впечатлением от этого искреннего и простого выражения признательности, мы сели на лошадей и вновь выехали на токатскую дорогу. Благодаря искусству нашего доктора молодой бей10 полностью выздоровел, и, когда весной он спустился в город, свой первый визит нанес нам. «Отныне ваш дом — это дост-хане11, дружеский дом», — сказал он. То же самое мы могли сказать про старинный конак12 вождей Батманташа. С того времени нас в нем принимали как членов своей семьи. * * * 17 октября того же года я получил от Сефер-бея записку следующего содержания: «Свадьба моего брата Ферхада состоится на следующей неделе. Доктор и вы, естественно, приглашены на нее. Так что приезжайте в ближайшую пятницу в село Чырчыр. Празднества начнутся там». Согласно старинному правилу, братья и друзья жениха отправляются за невестой в ее селение. Там устраиваются джигитовки и игры в соответствии с очень древними обычаями черкесских племен. Присутствовать на свадьбе — это ли есть «ультрасовременная» апостольская миссия? Мне вспомнилось тогда духовное и разумное суждение монсеньора Леруа: «Ах, как важно для миссионера разговаривать с простым народом, интересоваться его мелкими делами или, по меньшей мере, производить такое впечатление! Творить чудеса ради обращения людей — это хороший прием, и отнюдь не следует обвинять тех, кто им пользуется, ибо есть достойные всяческого уважения примеры этого. Однако, помимо того, что этот метод доступен далеко не каждому, некоторые утверждают, что целесообразнее начать с того, чтобы воспитать в себе характер славного малого, ничуть не гордого, а, напротив, преисполненного терпения, снисхождения и доброты к бедным маленьким людям этих диких стран». Отказаться от сделанного мне приглашения было невозможно ввиду сложившихся у меня с этой семьей отношений. Принимая же его, я оказывал всему племени огромный знак уважения и привязанности. Мы выехали в путь ночью при свете луны. Крестьяне удивлялись встрече с всадниками в такой час в горах, но, услышав, как мы напеваем с высоты наших лошадей, понимающе говорили: «Жезвитлер хасталара гидийорлар!»13 — «Это святые отцы едут навестить больных!» К восходу солнца мы достигли первых плато. Холодный ветер в сочетании с утренней сыростью изрядно морозил нас, но не мог помешать наслаждаться прекрасным зрелищем осени. На крутых склонах гор, окутанных фиолетовой дымкой, выделялись пожелтевшие после начала заморозков леса. А надо всем этим возвышался Йылдыз-даг — «Гора звезды» — в легких белоснежных облаках. Спустя семь часов доброго марша мы, наконец, въехали в село Чырчыр, расположенное на обширном плато Меракюм, которое начинается у подножья Йылдыз-дага и тянется до самых подступов к Сивасу. Село в этот час еще спало. Можно было видеть лишь женщин, идущих за водой к источнику, и пастухов, собирающих деревенский скот, чтобы погнать его на горное пастбище. Наше внимание привлек дом, стоявший несколько в стороне. Мы решили, что там мы будем чувствовать себя свободнее, оставаясь вне торжеств и имея возможность по своему усмотрению удаляться в эту изолированную резиденцию. Направив туда лошадей, мы объявили хозяину, что будем квартировать у него. Нет надобности в приглашении в дом черкеса. Попросить у него гостеприимства — самая большая честь, которую вы можете ему оказать. Пока мы снимали с себя дорожную одежду, село проснулось и стало понемногу погружаться в праздничную атмосферу. Как выяснилось, два дня назад сюда прибыли двадцать всадников из Батманташа вместе со своим вождем Сефер-беем14. Им предстояло забрать невесту. Мы видели, как группа черкесов в полном облачении пересекла площадь перед нашими окнами. Между тем из противоположного конца села послышалась музыка, простая и дикая одновременно. Хлопанье в ладоши, удары деревом по дереву ритмично перемежали звуки аккордеона. Время от времени несколько выстрелов, сопровождаемых хриплыми возгласами, прерывали мелодию. Коль скоро в дело вмешался револьвер, местный колорит можно было считать полным. Слух о нашем приезде разошелся быстро. Больные не замедлили воспользоваться нашим присутствием. Мы начали с них, не подавая вида, что нас интересуют празднества. Среди прочих мы обнаружили ребенка лет шести, который накануне, играя, упал в костер. Рубашка, бывшая на нем, загорелась и обожгла половину туловища. Он лежал в углу, укрытый толстыми одеялами. Его огромную рану, которую я не смог осмотреть без содрогания, эти бедные люди посыпали слоем древесной пыли, той, что производят насекомые, разъедая балки и стропила в доме. Несмотря на этот своеобразный антисептик, малыш выглядел обреченным. Закончив обход больных, мы вернулись к нашему хозяину. К этому времени наши друзья из Батманташа уже собрались там, чтобы увидеть нас. Они пригласили нас немедленно отправиться в дом, где проходила свадьба. Мы, однако, ответили, что пойдем только после того, как завершим оказание помощи больным, и гостиная вновь превратилась в больничную палату. Тем временем, воспользовавшись минутным одиночеством, я подозвал одного из наших старых знакомых, Исмаил-агу15, и объяснил ему, что мы привезли с собой подарки: вышивку и револьвер. Кому их преподнести, чтобы не нарушить ни одного обычая? Идея оказалась удачной: именно так было принято поступать в прошлом, когда великий вождь желал засвидетельствовать кому‑либо свое уважение и дружбу. «Один-единственный платок, исходящий от вас, уже был бы большой честью», — ответил Исмаил-ага. Было решено, что вышитая подушка станет призом на скачках с участием лучших наездников племени, а револьвер будет вручен жениху. Наш славный Исмаил тут же удалился, ликуя оттого, что ему предстоит сообщить всем об этом. На большой площади собралось множество народа. Отец невесты, делая вид, что не согласен отдавать свою дочь, затеял длинную дискуссию. В этот самый момент и появился Исмаил. «Тише! — обратился он к собравшимся. — Я пришел объявить вам замечательную новость. Святые отцы привезли с собой подарки!» Самый старший из присутствующих, почтенный белобородый старец, с воодушевлением поднялся и, бросив свою большую папаху в середину круга, воскликнул: «О чудо! Так значит, эти эфенди16 соблаговолили не только присутствовать на нашем торжестве, но и принять участие в преподнесении нам подарков! Ступай, Исмаил, и скажи им, что старейшины польщены и тронуты их поступком». Стоит ли говорить о том, что спор немедленно прекратился. Отец тут же дал свое согласие. После полудня начались игры и джигитовки. Стоя на плоской крыше одного из домов, мы в течение двух часов были свидетелями чрезвычайно занимательных наезднических трюков. Село прислонено к горам и окаймлено красивой рекой, петляющей по равнине. В данное время года, когда зерновые скошены, это прекрасное место для занятий подобными упражнениями. Как и повсюду в черкесских селах, дома располагаются довольно разбросанно и оставляют между собой достаточно пространства для свободного маневрирования всадников. Река же образует естественное препятствие. Двадцать всадников сели в седла. Один из них, державший в руках небольшой флажок, устремился вперед, остальные же должны были отобрать у него этот трофей. Это было головокружительное преследование по селу и прилегающей к нему равнине. Река лежала на пути мчавшихся во весь опор наездников, и им раз за разом приходилось совершать безумный спуск к ней с высоты крутого берега. Когда группа оказывалась в самом глубоком месте, ее окутывало облако сверкающих на солнце брызг, поднятых копытами лошадей. Затем они взбирались на противоположный берег, и преследование возобновлялось. После этой игры начались акробатические трюки. Кто‑то скакал на своей лошади вниз головой и вверх ногами, кто‑то — стоя во весь рост на седле. Другие, пустив своих лошадей во всю прыть, подбирали разложенные на земле яйца или одним выстрелом из револьвера разбивали их на полном скаку. А вот двое сошлись в борьбе, стараясь выбить соперника из стремян, при этом их лошади тоже дрались между собой и кусали друг друга в грудь. Два молодых парня во весь опор скакали бок о бок, пытаясь сбросить на землю друг друга. Один из них, изловчившись, схватил за хвост лошадь противника, изо всех сил подстегнул своего собственного скакуна и мощным ударом запястья полностью развернул и коня, и наездника, которые в величайшем изумлении обнаружили, что их волокут задом вперед на той же скорости. По прошествии какого‑то времени все лошади были взмылены. Тогда дети заняли место своих отцов и, преисполненные гордости, вставив правую ногу в слишком длинные для них стремена, совершили собственный заезд, который и завершил сегодняшнюю джигитовку17. * * * Не успели закончиться игрища, как перед домом невесты начались танцы. Черкесские танцы сильно отличаются от распространенных в этой стране. Здесь все абсолютно пристойно, и ничто не может смутить даже самый строгий глаз. Девушки выстраиваются на одной стороне площади или зала, а юноши — на другой. Посередине находится один из старейшин племени, который руководит происходящим и своей длинной палочкой назначает танцоров. Молодые черкешенки наряжаются в старинный костюм: длинное, волочащееся по земле и закрывающее ноги платье; пояс из тяжелых золотых и серебряных изделий; корсаж, переходящий впереди в нагрудник из серебра с гравировкой. На голове легкая вуаль из вышитого золотом шелка, которая оборачивается вокруг шеи, не скрывая при этом лица. Рукава завершаются длинным платком из ажурной ткани, который игриво развевается между фигурами танцующих. Молодые люди также облачены в национальную одежду: длинную тунику, точно пригнанную к телу и ниспадающую до колен; белый капюшон с золотыми кисточками, элегантно обернутый вокруг папахи и напоминающий своей формой средневековые шапероны; сапоги из мягкой кожи, поднимающиеся до середины бедра. На поясе, украшенном серебром с гравировкой, подвешены револьвер и длинный кинжал. По знаку старшего одна из танцовщиц начала своими тонкими пальцами наигрывать на аккордеоне старинную черкесскую мелодию, простую и грустную, а молодые люди стали отбивать ритм громким хлопаньем в ладоши18. Одна из девушек вышла в середину круга и с опущенными глазами стала ждать, когда кто‑либо из танцоров предстанет перед ней. Затем она начала скользить по кругу, сопровождаемая своим кавалером, который в том же темпе, что и она, делал размеренные движения руками. С устремленным в землю взглядом и прямым неподвижным станом, двигая только руками, она плавно шла по образованному зрителями кругу. Искусство девичьего танца заключается в скольжении «подобно текущей воде», так, чтобы невозможно было заметить ни единого резкого движения в процессе этого кружения. Юноша, напротив, гордо выпятив грудь в своей длинной тунике, высоко нес голову. Он то прижимал руку к своему кинжалу, то опускал кулак к бедру, то поднимал вверх одну лишь правую руку, выполняя при этом сложные па и пируэты ногами. Танцоры преследовали друг друга на некотором расстоянии, скользя то вперед, то назад и обходя круг за кругом без малейшего соприкосновения. К первой паре вскоре присоединилась вторая, и теперь они уже вчетвером танцевали в той же манере. В течение всего этого времени музыка, сопровождаемая ритмичными хлопками рук, продолжала свой бесконечно повторяющийся однообразный и жалобный напев. Внезапно раздались револьверные выстрелы, сопровождаемые дикими криками. Это хозяин торжества, улучив момент, когда какая‑либо танцовщица, скользя, проходит перед ним, стреляет так, что пули пролетают то на расстоянии двух пальцев от ее лица, то прямо перед ее ногами. Девушка при этом не должна даже моргнуть глазом, хотя она и слышит свист пуль рядом с собой. Таково посвящение в жизнь племени, где позже ей не раз придется видеть, как ее муж и сыновья прибегают к помощи кинжала или револьвера. Мне рассказали, что однажды какой‑то растяпа всадил пулю в ногу танцовщицы. Та, не подавая вида, продолжала кружиться. Только когда кровь окрасила в багровый цвет траву, ее унесли внутрь дома. С наступлением темноты были зажжены фонари, которые только добавили картине живописности. Мы удалились к себе заблаговременно, но до глубокой ночи все еще слышали музыку, выстрелы и пение. * * * Утро следующего дня мы провели, ухаживая за больными, а к полудню узнали, что кортеж готов тронуться в путь, чтобы отвезти невесту к ее новому очагу. Спешно были оседланы лошади, и двадцать всадников из Чырчыра приготовились присоединиться к тем, что прибыли из Батманташа, дабы в течение нескольких часов сопровождать их. Я вновь устроился на крыше, где находился вчера: с ее высоты я мог наблюдать всю сцену отправления. Араба19 (повозка), которой предстояло принять невесту и ее подруг, стояла перед домом вождя. Она была покрыта белым сукном, украшенным красным орнаментом причудливых очертаний. На площади, оживленно разговаривая, ожидали молодые и пожилые всадники, все в великолепных костюмах и при своем лучшем вооружении. Наконец, араба двинулась с места под звуки музыки, однако, согласно трогательному обычаю, она трижды возвращалась к воротам, чтобы девушка еще раз взглянула на свой отчий дом. Однако кто все эти люди, вооруженные палками? А это сельские парни решили задержать всадников, увозящих невесту. Во весь опор они поскакали вперед. Под сыпавшимися, словно град, ударами их длинных палок лошади прижимали к голове уши, а всадники пригибали спины, но в конце концов линия обороны была прорвана. Было видно, что у выезда из села эскорт вновь был остановлен. Послышались громкие крики. В чем дело? «Вы не уедете, если не разобьете выстрелами из револьвера эти яйца, лежащие на траве!» — таково было условие, дающее право на проезд. Батманташские наездники галопом помчались вперед, разнося яйца вдребезги. Теперь дорога была открыта! Они быстро преодолели реку, и кортеж, веселый и оживленный, растянулся по широкой равнине. Всадники из обоих сел смешались воедино и окружили арабу. Есть, однако, обычай, согласно которому увозящим невесту мстят тем, что похищают у них папахи. Это совершенно необузданные скачки с преследованием, в результате которых многие вечером возвращаются домой без головных уборов. Внезапно несколько отчаянных всадников, один из которых размахивал только что украденной у кого‑то папахой, ринулись вперед. Они описали большой крюк по равнине, затем резко повернули к селу и на полном скаку пересекли его. После этого они свернули на узкую дорожку, тянущуюся над примыкающим к горам рядом домов, и галопом пронеслись по их плоским крышам. Поднялся всеобщий крик: «Они разобьются! Остановите их!» Эта дорога оканчивалась крутым обрывом высотой в десять метров, по которому вниз сбегала, извиваясь, лишь козья тропа. Один из всадников неожиданно рухнул на землю, так как его лошадь угодила передними ногами в отверстие в чьей‑то крыше, служащее дымоходом, но тут же поднялся, не получив, судя по всему, особых повреждений. Остальные тем временем продолжали преследование. Они достигли обрыва и, не снижая темпа, спустились по нему. Все это время похититель на великолепной вороной лошади находился впереди группы. Его уже вот-вот должны были схватить, когда тот, кто был к нему ближе всех, вдруг скатился вместе со своей лошадью в самый низ тропы. Дикие крики приветствовали победителя. С подобными развлечениями кортеж ехал по равнине. В этот момент и мы подстегнули наших лошадей с тем, чтобы следовать за процессией на некотором расстоянии и иметь возможность видеть происходящее, но в то же время не смешиваться с участниками веселья. По прошествии часа все вновь остановились. Чырчырские всадники перед тем, как повернуть обратно в свое село, заставили батманташцев совершить еще один подвиг. На этот раз необходимо было на полном скаку прострелить двумя выстрелами лежащий на дороге шар, в который был вложен платок невесты. Вторая пуля достигла цели, и в воздух взлетел почерневший от дорожной пыли кусок светлой шелковой ткани. Это был конец. Все спешились, чтобы попрощаться друг с другом. * * * Две группы, уже не такие шумные, тепло и душевно расстались. Все мужчины из свадебного эскорта были нашими старыми друзьями и, когда арабе было позволено двигаться дальше, мы присоединились к ним и, беседуя, поехали по равнине. Лишь здоровяк Хасан, чтобы развеселить нас, время от времени скакал перед нами, как сумасшедший, и, зацепившись одной ногой за свое седло, подбирал с земли придорожные камешки. На вершине горы, все еще отделявшей процессию от Батманташа, нас застали сумерки. Несколько минут спуска через рощицы сосен, и перед нами предстало село, ярусами расположенное на небольшом холме. Синие клубы дыма струились над крышами домов в вечернем воздухе. Судя по доносящимся звукам выстрелов, кортеж был замечен. Тогда группа построилась в определенном порядке. Впереди молодой вождь, следом два ряда всадников, затем повозка. Мы наблюдали издали в компании греческого папаза20, также приглашенного на торжество. Вдруг в вечерней дымке зазвучала торжественная и печальная песня. Это всадники затянули старый черкесский гимн Кавказу: Уа нæ бæстæ, нæ бæстæ21 ………………………………… В этих мужественных, грубых голосах отражалась вся любовь эмигрантов к покинутой родине. Среди засушливых нагорий Турции они вновь на несколько мгновений представляли себя в своих красивых кавказских долинах и самозабвенно оглашали окрестности звуками своей национальной мелодии. Каждый куплет завершался выстрелом из револьвера и взрывом дикого крика. У въезда в село их встретил один из старейшин. Согласно курьезному обычаю, для того, чтобы ввезти невесту в ее будущее жилище, эскорт должен выдержать еще ряд испытаний. Для начала нужно было разбить несколько яиц. Склон, на вершине которого стоял большой дом вождя, был преодолен быстро. В старинном здании царила праздничная обстановка, а его крышу украшал флаг из белого и красного шелка. Перед дверью стояла мать жениха. «Зачем вы пришли? — обратилась она к всадникам. — Я не желаю вас принимать». И по знаку, сделанному ею рабам22, дверь снова закрылась23. В это мгновение шестеро всадников из эскорта во весь опор ринулись вперед и галопом ворвались в вестибюль, не обращая внимания на малую высоту входного проема. Тяжелые дубовые створы захлопнулись за их спинами. Изнутри послышались револьверные выстрелы и крики. Вслед за этим распорядитель свадьбы направил своего огромного коня прямо на закрытую дверь, которая в результате этого чудовищного удара распахнулась настежь. «Что вы хотите?» — вновь спросила его «госпожа Батманташа» (так ее называли пожилые рабы). «Мы привезли вам невесту для вашего сына Ферхада». «Будет хорошо, если мой старший сын сам заплатит пошлину за вход, и я приму вас», — сказала она. Тут же на землю в нескольких метрах от дома были уложены яйца. Однако лошадь вождя, возбужденная от всех джигитовок этого дня, не соглашалась на очередное непростое упражнение. Впрочем, в конце концов и эти яйца разлетелись вдребезги. Тогда хозяйка замка вручила распорядителю свадьбы украшенную лентами палочку, и в толпу полетели мелкие конфеты. Невеста была принята в семью. Мальчишки бросились к лошадям, чтобы увести их в конюшню, где они могли насладиться заслуженным отдыхом. А в большом вестибюле дома опять начались танцы. Под звук аккордеона и хлопанье ладош возобновилось пение с беспрестанно повторяющимся «плачем невесты»: О возлюбленные отец и братья, * * * Соседние села тоже прибыли на торжество, что сделало собрание чрезвычайно живописным. Элегантные черкесские костюмы перемешались с пестрыми нарядами греков и грубо скроенными, каштанового цвета одеждами кызылбашей24 (красноголовых). Мы лишь однажды на короткое время появились в большом зале для приемов, где нам было предоставлено почетное место. Вождь, знакомый с нашими привычками, имел деликатность приготовить для нас маленькую изолированную комнату в конце своего конака, из которой выходила небольшая дверь в сад. Туда мы могли легко удалиться, продолжая в то же время наслаждаться празднествами. Вооруженный раб постоянно находился на страже у нашей двери, и только наши близкие друзья имели право входить к нам. Какой великолепный вечер мы провели там вместе со всеми нашими друзьями! В этом доме я больше не чувствовал себя чужим. Наш знаменитый зимний переход не был забыт; он впечатался во все эти сердца, немного очерствевшие, чтобы содержать в себе самопожертвование и нежность. Каждый по очереди подходил приветствовать нас и посидеть некоторое время рядом с нами. Их радостные лица указывали на то, как они счастливы видеть нас в своем селе по данному поводу. Черкесы хоть и являются мусульманами, но ощущают себя здесь чужаками, настолько их нравы отличаются от местных. Они были тронуты интересом, проявленным нами к их старинным обычаям. «Мы живем по правилам нашей страны!» — говорили они нам с гордостью. И действительно, по ним можно было безошибочно судить о традициях их краев: одежде, музыке, танцах, этикете и более всего морали. На протяжении этих трех дней ни одно слово, ни один жест не могли оскорбить слух или взор ребенка. Лишь однажды какое‑то словцо сорвалось с языка вождя. Покраснев, он тут же извинился. «Простите, — сказал он. — Мы испортились, наше нутро стало дурным». «Вы не похожи на нас, живущих подобно зверям, — добавил старый Идрис. — Порядочность, темизлик25 (дословно — чистота) написаны у вас на лбу. Невинность — вот то, чем Бог отмечает облик человека». Мы спокойно заснули вечером в нашей маленькой комнате, в то время как в другом конце старого конака по‑прежнему раздавался черкесский гимн, который, по‑моему, приобрел еще более печальное звучание26. О Отчизна, Отчизна! Так они воспевали свою прежнюю родину. Я же думал об их утраченной религии28 и тихо шептал молитву за эту сильную и благородную расу. Мы стали свидетелями только начала торжеств, которым предстояло продлиться еще неделю. На следующее утро нам уже надо было думать об отъезде. Прежде чем сесть в седло, мы послали гонца к по‑прежнему невидимому жениху, чтобы передать ему в дом, куда он удалился, наши пожелания счастья и попросить принять памятную вещь в знак нашей дружбы. Доставил ему наши пожелания и подарок Исмаил-ага. Поскольку у главного входа не прекращались танцы, лошадей нам подвели к маленькой двери в сад. Перед выходом мы попросили Сефер-бея передать поклон его матери. Пожилая госпожа вошла в комнату и осталась наедине со своим сыном и нами. «Как выразить вам, — сказала она просто, — что я почувствовала, узнав, что вы выехали ночью в путь, чтобы присутствовать на нашем празднике? С прошлой зимы я считала вас обоих своими детьми, и сегодня вы мне доказали, что ими являетесь. Через несколько дней состоится обряд открытия сундука, где хранится приданое невесты. Все члены семьи должны там присутствовать, и я на этой церемонии буду представлять вас обоих». Мы на лучшем турецком, на который только были способны, ответили ей единственной фразой в том духе, что, плохо владея искусством красноречия, мы откликаемся сегодня на эту любезность не нашим языком, но нашим сердцем. Все наши друзья ждали нас снаружи рядом с лошадьми. Теплые рукопожатия на французский манер сопровождали черкесское прощальное «Аллах ироз инче!» 29 — «Вверяю тебя Богу!» Спустя несколько дней один молодой бей в великолепном костюме на лошади прибыл в Токат и попросил меня выйти в гостиную. «Вот, — сказал он, — несколько вещей, которые наши молодожены послали вам как членам семьи». Это были небольшие предметы, сплетенные из серебряных нитей: шнур для револьвера, подставка-подушечка для часов с длинной цепочкой и, наконец, черный кожаный кошелек, на котором, в соответствии с чьим‑то утонченным замыслом, был вышит маленький красный крест, оправленный серебром. * * * В минувшем июле наступило время возвращаться во Францию на несколько лет. Пока корабль вез меня в Константинополь, я, безразличный к бегущим мимо нас крутым лесистым берегам Черного моря, прислонясь к перилам, думал обо всех тех друзьях, которых оставил в горах внутренней части этой страны. Так много воспоминаний проплывало передо мной: верховые переходы по снегу и через бесконечные леса, непринужденные беседы в хижинах или у прохладных источников, часы, проведенные в уходе за больными и в разговоре с Богом об умирающих… И друзья — Иса, Идрис, Исмаил… Но более всего слова старого вождя с белой бородой, в изумлении произнесенные им, когда он увидел нас прибывшими в такую даль без какой бы то ни было оплаты: «Что за прекрасная страна Франция, коль скоро она стремится делать добро для других!» От всего этого рождалась глубокая симпатия к этой расе, остающейся столь гордой и благородной, несмотря на постигшие ее беды, и незаметно для себя я начал напевать вполголоса старый черкесский гимн: О, мы не забыли тебя. Перевод с французского Г. В. Чочиева
Примечания 1. «Черкес» — это слово Circassien, произносимое на турецко-азиатский манер, где с превращается в ч.
______________________________________________________ 1. Poidebard A. Une noce tcherkesse: souvenirs d’un missionnaire d’Arménie // Études. Revue fondée par des pères de la Compagnie de Jésus. 1907. T. 113. P. 571‑586.
|
В материале Пуадебара речь идет о двух «черкесских» селениях.
