ИЗВЕСТИЯ СОИГСИ

Нартский сюжет о чудесном рождении Сасрыкуа из камня во всех основных версиях эпоса таит в себе древние мифоэпические представления.

По мнению исследователей, в нем следует видеть мифологический сюжет, «возможно, восходящий к неолиту», к расцвету матриархата [1, 176; 2, 58‑59; 3, 102‑112; 4, 93; 5, 167]. В. Ф. Миллер и Н. С. Трубецкой находили корни данного сюжета в древних мифах о Митре и Зевсе Псевдо-Плутарха, Павсания и Арнобия [6, 90; 7, 89; 8, 346‑349]. Согласно этим мифам, «на фригийской границе был горный хребет Agdus. Там из камня произошла Кибела. Зевс долго тщетно домогался ее любви и, потерпев неудачу, пролил свое семя в скалу, которая родила ужасное двуполое существо Агдистис. <…> Митрас (Mіτρаς) хотел иметь сына; но так как он ненавидел женский пол, то пустил свое семя на скалу, которая родила ему сына по имени Диорф. <…> Митра сам рожден скалою, <…> вследствие чего называется Πετρογενής («Рожденный скалой»)» [8, 347‑348].

Ж. Дюмезиль и В. И. Абаев, которые относили цикл сказаний о Сасрыкуа к солнечным мифам, сходство между нартским героем и малоазийским богом Митрой объясняют тем, что «рождение из камня есть черта, охотно приписываемая солнечным богам» [9, 37; 10, 70‑71]. По мнению А. И. Алиевой, «сравнение Сосруко с Митрой и Диорфом — весьма характерно само по себе; оно еще раз подчеркивает древность образа героя вообще и сказания о чудесном рождении — в частности; однако оно вовсе не доказывает солнечной природы Сосруко» [11, 32]. По Л. П. Семенову, данные параллели свидетельствуют о наличии культа камня как у фригийцев, так и у ингушей [12, 216‑217].

В. Г. Ардзинба полагает, что «отсутствие какого‑либо упоминания андрогинных персонажей в нартском эпосе не позволяет считать ни миф о Митре, ни миф о Зевсе непосредственным источником нартского сюжета. Сюжеты, содержащиеся в сочинениях Псевдо-Плутарха, Павсания и Арнобия, связаны с областями, в которых были расселены хуррито-урарты или существовало их влияние. Данное обстоятельство, а также наличие некоторого сходства этих мифов с хурритским мифологическим эпосом «Песнь об Улликумми» допускают предположение, что они восходят к древнему хурритскому эпосу, возникшему, естественно, задолго до того, как он был переведен на хеттский язык (приблизительно в XIII в. до н.э.)» [13, 157‑158]. А. А. Туаллагов, не соглашаясь с таким мнением, пишет, что «отрицание влияния на эпос мифов о Зевсе и Митре на основании отсутствия в нем андрогинных персонажей не работает, поскольку влияние культов соответствующих божеств в эпосе осетин довольно отчетливо» [14, 216].

В хурритско-хеттских текстах действительно наблюдается ряд интересных параллелей к мотивам сюжета о рождении героя¹. Ср., в частности, описание зачатия Улликумми:

У Кумарби подпрыгнуло сердце,

Со скалой сочетался Кумарби,

И оставил он семя в скале [18, 125‑126].

На сходные черты между Сасрыкуа и Улликумми впервые обратил внимание Е. М. Мелетинский. Сопоставляя Сасрыкуа с персонажами других традиций, он отмечал, что «в сказаниях о рождении Сосруко, Митры, Улликумми можно допустить общую основу» [1, 176].

Для реконструкции мифологической семантики данного нартского сказания (о чудесном рождении героя) чрезвычайно значимы пространственные координаты сюжета, основными из которых являются река и ее противоположные берега, где происходит зачатие Сасрыкуа.

Мотив девушки за рекой в аналитическом каталоге Ю. Е. Березкина на основе кавказской-малоазийской и ряда других традиций аннотируется следующим образом: «персонаж видит девушку на другом берегу реки, совокупляется с ней необычным способом (посылает свой пенис или только семя через реку; превращает свой пенис в мост, по которому девушка переходит реку; в дамбу, которая перегораживает перед ней реку; ныряет, подплывает к девушке под водой; посылает в вагину девушки некий предмет» [19, F18C, K1391].

Сцена «встречи» Сатаней и «пастуха», находящихся на противоположных берегах, в абхазской версии нартского эпоса воспроизводится в эпитете-обращении: «нырцъ-аарцъла ииыз сы3къын» («мой сын, рожденный тем и этим берегами [реки]» [20, №263]; «нырцъ-аарцъ ииыз» («родившийся на том и этом берегах [реки]» [20, №188]. Здесь следует уточнить, что в абхазском языке пространственная антитеза нырцв-áарцв (нырцъ-áарцъ9 / нарцвы́-аарцв (нарцъы́-аарцъ9 одновременно означает «тот и этот берег (реки)» и «тот и этот (потусторонний и наш) мир» [21, 16, 185, 190] (см. ниже).

Пространственными зонами в описании «встречи» Сатаней-Гуащи и «пас­туха» служат река (вода) и противоположные берега. На одной стороне реки находится Сатаней-Гуаща, а на другой — «пастух». Река предстает как рубеж между сторонами, как пограничная зона эпического пространства. Река, разделяющая любовников, присутствует и в сведениях о кавказских амазонках древнегреческого писателя Псевдо-Каллисфена [22, 248]. По мнению М. Я. Чиковани, которое разделял и А. А. Аншба [4, 88], «в нартском эпосе отразилась именно та традиция, о которой сообщает Псевдо-Каллисфен» [23, 236]. А переправа через реку, «через водное пространство является широко распространенной фольклорной метафорой соития или брачного союза» [24, 154]. Ср. в мифоэпической традиции вода — «аналог материнского лона и чрева, а также оплодотворяемого яйца мирового» [25, 240]. В этом контексте интересно также обрядовое хождение к воде у абхазов, связанное с родами: «…старушка-молельщица ведет родильницу к роднику или речке для принесения жертвы водяной деве-дзызлан. Родильница несет с собою вареную курицу и за пазухой яйцо. Придя к воде, старуха три раза обводит яйцом вокруг головы родильницы и бросает яйцо в воду. Курицу же старуха окунает в воду…» [26, 185]

В структуре сюжета можно выделить три основных его элемента: 1) хождение Сатаней к реке (со своего эпического мира в мир «пастуха»);

2) «встреча» Сатаней с «пастухом» (чудесное зачатие Сасрыкуа); 3) возвращение оплодотворенной Сатаней в нартский дом и чудесное рождение Сасрыкуа.

Путь Сатаней к реке связан с прядением шерсти или льна, отбеливанием холстов, стиркой:

:ъны 3а8шьк жъ [жъ] аны

иаалымяы7рал7оит,

Шъ-йьантазк ахьылбуа лшьапала

илы7алырйъы=уеит,

Лнапала длаха-юаханы иааилылхуеит,

Дардяъыс ийа7аны далахахоит.

Цайьажък ахьылбуа лшьапала

иаалы7лар8оит,

Лнапала днагъаны иаакылыл7ъоит,

Дардхас ийа7аны, лшьамхы

иаа6ъылкуеит.

Льна охапку растрепав, затыкает себе

за пояс.

Бук огромный (букв. голый) увидит —

ногой придавит под себя,

Руками перебирая, очистит его [от сучьев],

Делает из него веретено и прядет им.

Валун огромный (букв. старый)

где увидит — ногой вывернет,

Рукой надавит и проделает отверстие в нем,

Сделав из него прялку, кладет его себе

на колени [20, №2].

«В прядении, изготовлении нити из шерсти, льна можно усмотреть отождествление нити и “пути”, судьбы, связывающих Сатаней и пастуха» [13, 156]. Прядение и связанные с ним атрибуты (лен, шерсть, веретено, прялка, пряжа и т.п.) весьма распространены в абхазском нартском эпосе (см.: [20, №1‑8, 12, 24, 30, 73, 103, 172‑175, 313, 395]). Они характеризуют Сатаней как мифологическую женщину-пряху, прядущую или плетущую нить жизни, рождения (ащара, а8сщара — плести душу / жизнь). В хеттской и индоевропейской древности «пряжа и прядение, как правило, связаны с женщиной» [27, 344] и воплощают жизнь, судьбу. Образы веретена из целого дерева, прялки из целого валуна (камня), вероятно, символизируют зачатие новой жизни. У хеттов, например, веретено — символ женщины [28, 262]. Ср. также в традиционной культуре «прялку как образ космического пупа, женского лона, как эмблему Геракла и т.п.» [27, 344]. В славянской же культуре «в свадебной обрядности прялка как символ девушки постоянно коррелирует с мужским началом (как бы подчиняется ему)» [29, 331]; «атрибуты ткачества: веретено, прялка, нить, полотно — участвовали в выработке таких основных категорий, как “пространство”и “время”, являлись инструментами моделирования в сознании человека в пространственной структуре мира» [30, 21].

Другими наиболее устойчивыми атрибутами сюжета о чудесном рождении героя, предвещающими «встречу» Сатаней с «пастухом» и зачатие младенца, являются: освещение водного пространства, купание в реке, нагота, страстная, зазывная внешность.

С приходом Сатаней-Гуащи к реке все освещается:

«Лара [Са0анеи-Гъашьа] лцъа анхылт,

адыунеи, илашет (!9, и8ше[ах] ет (!9,

аеы 0ылашааит (!9, айъара лашет (!9,

арыи лцъа хтны ианаба, ажъюан

лашет (!9».

«Когда она, [Сатаней-Гуаща], обнажилась,

стало так светло и красиво, что река

засияла, берег засиял; увидев ее наготу,

небо засияло»                              [20, №170].

Сияние Сатаней-Гуащи ослепило, ошеломило «пастуха»:

«Шьыбжьон Нашба0айъа, дыцъаны

данаа8ш, мрашъа акы иы6ъ33оит, арахь

уы8шыр, амра 8хаеом. Ды8шызар,

Йъбина-нырцъ нар0аа ран

Са0анеи-Гъашьа, мрада дка8хо,

мзада дка33о, дшаваз ибеит».

«Когда в полдень Нашбатакуа очнулся

ото сна, как солнце, что‑то освещает его.

Это в то время, когда солнце не светило.

Оглянувшись, [он] увидел,

что на том берегу Кубины,

светя как солнце, сияя, как луна,

ходит мать нартов Сатаней-Гуаща»

[20, №31].

Рассматривая подобные описания формулы свечения в сказке (весьма распространенные в фольклоре ряда народов), В. Я. Пропп (привлекая и абхазский материал) говорил об их связи с иным царством, с пространственным перемещением героев из одного царства в другое [31, 285]. Отсюда можно предположить, что и приведенное описание первоначально не являлось признаком красоты, а означало появление Сатаней-Гуащи в ином царстве, как бы освещение потустороннего мира.

Стирая или купаясь в реке, обнаженная или полуобнаженная Сатаней-Гуаща со своего берега реки замечает на противоположном берегу тоже нагого пастуха:

[Са0ани-Гъашьа] дан8шы, Йъбина-нырцъ

Нар0аа рырахъ шьагьуа

Ашьашъыр ишы7аз лбит.

— Уынан, сы³къынцъа рырахъ! — лщъит.

Ц6ьа дан8шы, арахъ рыгъ0аны

Ак шалагылаз лбит.

Бахъызар — ирацъалшьеит,

Шъа8ы5ьа8зар — иыйънылшьеит.

Нар0аа рыцъажъ6ъа, ам7 ианырклак,

Ртъыюа6ъа ахьыршьуеит.

Лгъы иаебит — «нар0аа рыжъхьча

Зар0ыжъ иакъхап» щъа,

«Дыцъаз0гьы, идынажъ ауп иызбо» щъа.

Когда [Сатани-Гуаща] посмотрела, увидела,

что на том берегу Кубины

Стада нартов, бодрствуя,

В тени [деревьев] находятся.

— Унан², моих сыновей стада! — сказала она.

Пристально посмотрев, увидела,

Что посреди стада что‑то возвышается.

Для скалы — великоватым его посчитала,

Для дерева — маловатым его посчитала.

Нартов громадные (букв. старые) быки,

когда пристанут [к ним] мухи,

Рогами трутся об него.

Сердце ее решило, [что это],

Видимо, нартов пастух Зартыж,

Что он, наверно, спит, и она видит

его громадный (букв. старый) фалл

[20, №2].

Мотив реки как рубеж между своим пространством и чужим, как граница между этим и тем светом широко известен традиционным культурам и абхазской в том числе. С этим мотивом связан и нагота персонажей — Сатаней и «пастуха», которая также характерна для ряда традиций, согласно которым «обнажение способствовало установлению контактов с “тем светом”, с природным миром, демонами» [32, 356].

Подробное рассмотрение характерных примет образа «пастуха» абхазских нартских сказаний (поза во время сна — скрючившись, гигантские брови и т.п.) в сопоставлении с другими сходными образами нартского эпоса (со старухой-ведьмой, проглотившей братьев-нартов, адауы-великаном — хранителем огня, великаном-пахарем и великаном-всадником) и иных традиций, проведенное В. Г. Ардзинбой, «позволяет интерпретировать образ “пастуха” как существа “иного”, “потустороннего” мира»³ [15, 134]:

Гьагъаа рыхьча Ерчхьоу иакъзаап,

Нырцъ-айърагьы деиюыр=ахъ ды6ъжьны

дылбахуеит,

Уаау-нан, уынан, уаау-нан!

«Дызуыс0ада1» шылщъахуаз,

Есышьыбжьонгьы Йъбина а8шащъа,

Уаау-нан, иавалон [а8ша],

Ашыжъщъагьы июаганы, иы5ьымшь

ахъы иа6ъызгьы

Ихьарэны ихагъ0 илы6ънажьыит,

Уаау-нан, уаау-нан!

Иыла хпыжеа данаа8шыхгьы,

Гъында дшеишеиуа

Нырцъ айъры ды6ъгылоуп.

Уаау-нан, уарада!

Увидела пастуха гяговых Ерчхьоу,

Лежавшего, свернувшись, на том берегу.

Уаау-нан, унан, уаау-нан! —

Подумала, — «кто же это»?

В каждый полдень в долине Кубины,

Уаау-нан, подымался [ветер],

Сильный [ветер] поднял косматые брови

[табунщика],

Закинул их на голову,

Уаау-нан, уаау-нан!

Когда у него открылись выпученные

глазищи,

[Смотрит] — Гунда-красавица

Стоит на том берегу,

Уаау-нан, уарада! [20, №5]

Возможно, к атрибутам потустороннего мира относится и мотив пастуха со стадами (быками). В сюжете изображение наготы нартского «пастуха», пребывающего в состоянии сна на противоположном берегу реки, его огромного фалла почти постоянно связано с нартскими стадами (быками). Хотя у абхазов не зафиксированы следы известных в индоевропейской мифологии представлений «о потустороннем мире как ‘пастбище’, ‘луге’, на котором пасутся души (скота и людей)» [34, 824], можно предположить, что они все же были им известны, и отразились в сюжете о пастухе нартов, пасущем быков за рекой.

Известно, что во многих традиционных культурах древности культ священного быка, тесно связанный с плодородием, мужской плодовитостью, символизирует мифологическое и обрядовое отождествление мужчины (мужского начала) и быка (см.: [35, 203; 36, 365‑366, 427‑430, 436‑437, 534; 37, 389, 417, 419‑421]). «На основании совпадения метафор в древнеиндийской, греческой и древнеирландской традициях восстанавливается образ героя-мужчины как ‘быка’ и женщины, девушки как ‘коровы’» [34, 577]. Также в ряде мифологий бык является символом Бога (главного божества или Бога грозы) [35, 203].

В свете такой интерпретации семантики образа «пастуха» вызывают интерес некоторые варианты его имени: «Нырцъ иаваз нар0аа рыжъыхьча» — «находившийся на том берегу — пастух нартских коров» [20, №224]; «адауы» — «великан» [20, №47, 147, 194]; «адоумыжьха» — «семиглавый великан» [20, №324].

Своеобразным «посредником», «мостом» в горизонтальной проекции между двумя противоположными берегами реки (двумя мирами) служит фалл пастуха или его семя, посылка которого описывается как громовой удар, как удар метеорита (или еще более метафорично — как стрельба из лука), и сравнивается с облаком, олицетворяющим мужское плодородие:

Иы80айъханы, иы8с0щъаны иаауеит.

Са0ани-Гъашьа, дацъшъан,

Хащъ дыук даадыххалт.

«А8с0щъа» уыи ахащъ дыу иаахт,

Уа ауаю8с исахьа ааднача8алт.

Огромной черной тучей, облаком идет оно.

Сатани-Гуаща, испугавшись его,

Подбежала к большому камню

[чтобы спрятаться].

«Облако» ударилось об этот большой

камень

И отпечатало на нем человеческий образ

[20, №2].

Обозначенные выше соображения подводят нас к весьма интересному объяснению семантики нартского сюжета о чудесном рождении героя. Приметы образа «пастуха» характеризуют его как хтонический персонаж потустороннего мира (великана — хранителя воды), а приметы образа Сатаней-Гуащи — как сексуальную избранницу этого персонажа. Великан (или другое чудовище) мыслился здесь не как великан-насильник, а как хтоническое божество плодородия, как благое существо, которое одаривает героя магическими способностями (поглощая и выхаркивая его), подает воду (управляет водой во благо людям). Его избранницы (или избранники) сами приходят (их не приводят) к нему за различными магическими благами (как, например, Сатаней идет к реке с желанием «встретиться» с «пастухом»); а «богиня Иштар соблазняет плавающее в воде чудовище Хедамму» в хурритско-хеттской эпической традиции [38, 121]; в сказке «женщина, сочетаясь со змеем, может сохранять положительное начало в том случае, если она рождает от него героя» [39, 106]. Один из характерных (или, быть может, наиболее характерных) атрибутов этого великана (или змея) — сексуальная, фаллическая символика, связь с рождением (см.: [31, 216‑280]). Вероятно, именно такой мотив благого великана-подателя, чудесного оплодо­творителя засвидетельствовано в нартском сюжете о чудесном рождении героя из камня.

В этой связи весьма характерный пример находим в осетинском сказании «Женитьба Нарта Хамыца, рождение Батраза и Сырдона»:

«Стæй, йæ афон куы ‘рцыди, уæд æй авд уæладзыджы сæрмæ ссæуын кодта Хæмыцы, æмæ йын уым фæкъæртт кодта. Гъе ‘мæ уырдыгæй фæйнæджытæм æрхауди [лæппу] æмæ хъæр кæны:

— Сатана! Ме ‘ндон сау кæны, тагъд дон!

Сатана донмæ азгъордта, æмæ доны мидæг — залиаг калм, æмæ йын дон нæ дæтты:

— Мемæ фæу, кæннод кæд нæ, уæд дын дон нæ дæттын!

Æмæ, калмимæ куыд фæуон, зæгъгæ [Сатана] фæстæмæ афтидæй æрбаздæхт. [Кæсы] æмæ уæллаг агъуысты фæйнæджытæ асыгъдысты, æмæ хъæр кæны:

— Ме’ ндон сау кæны, тагъд мын дон!

Æмæ та Сатана згъорын байдыдта фæстæмæ донмæ. Æмæ та йæм рацыди донæй иу удгоймаг, хъуынджын, лæджы хуызы, æмæ загъта Сатана: «Цæй, ай лæджы хуызы у…»

Æмæ дон рахаста æмæ йæ лæппуйыл бакалдта æмæ йæхæдæг арыныл æрлæууыди. Æмæ ныззади лæппу. Æмæ уый уыд Гæтæгæй гуырд»[40, 252‑253].

«После, когда пришел срок, [Сатана] повела его, Хамыца, на вершину семиярусной башни и там это вскрыла. И выпал оттуда на доски ребенок и закричал:

— Сатана! Сталь моя темнеет, быстрее воду!

Сатана побежала за водой, а в реке — залийский змей, не дает он ей воды.

— Побудь со мной, а то не дам тебе воды!

Как я со змеем побуду, — сказала Сатана и вернулась без воды.

Смотрит, мальчик доски верхнего яруса прожег, на второй ярус упал и кричит:

— Сталь моя темнеет, быстрее мне [давай] воду!

И опять побежала Сатана к реке. И вышло к ней из воды существо, волосатое, на человека похожее, и сказала Сатана: «Ну, этот хоть в человеческом облике». Принесла воду, облила ребенка, сама же начала рожать. И родила мальчика. И это был от Гатага рожденный» [41, 227].

Примечательно, что «змей в сказке обычно является на белый свет, приняв облик молодца-красавца. <…> Превращение происходит при переходе из одного мира в другой — на границе между белым светом и загробным миром» [39, 101].

Картина «любовной связи» «пастуха» и Сатаней не полностью соответствует обряду предоставления непорочных девушек водяным чудовищам (в форме жертвоприношения) с целью повлиять на плодородие; скорее это — своеобразный вариант змееборческого сюжета. С этим, видимо, согласуется и мотив непорочности, девственности Сатаней, наличествующий в ряде вариантов нартских сказаний. Так, в некоторых абхазских, абазинских, адыгских и балкаро-карачаевских сказаниях говорится, что лик Сатаней подобен лику молодой прекрасной девы, что ей не суж­дено иметь мужа — сколько ни просили ее, не выходила замуж; бездетна, хочет иметь детей, или что она — зачавшая дитя внебрачной связью, мать не рожденных ею сыновей [13, 155].

Сатаней не приводят к «пастуху» в качестве жертвы, а она сама приходит к нему с сексуальными вожделениями (ср. ее обнаженное тело, столь яростно возбуждающее «пастуха»). В этом смысле образ Сатаней сопоставим с лесной женщиной (персонажем охотничьих и иных мифологических рассказов народов Кавказа и не только Кавказа), которая, встречая охотника (или другого мужчину) в лесу, предлагает ему свою любовь (см.: [42, 113‑133]), подобна тому, как, по Геродоту, змееногая дева предлагает Гераклу вступить с ней в брачную связь (см.: [43, 232‑248]); или как в индийской традиции нагие женщины, танцующие «перед образом божества дождя, призывая его соединиться с ними» [24, 150]. Ср. вечно юные дочери покровителя охоты Ажвейпщаа, которые часто находятся в любовной связи с охотником, являются ему в виде подвластных им животных и заманивают его к себе, или абхазскую владычицу воды, прекрасную деву Дзызлан, соблазняющую красивых мужчин и склоняющую их к половому общению [44, 54‑55, 62‑63].

Интересно, что некоторые характерные приметы внешнего облика Дзызлан также напоминают образ Сатаней в нартском сюжете о чудесном рождении героя из камня. Например, водяную деву Дзызлан абхазы «представляют в образе прекрасной обнаженной женщины» [26, 44]; «она скрещивала свои груди и закидывала за плечи» [45, 80]; а в некоторых мифологических преданиях вайнахов лесные женщины-великанши рисуются с «закинутыми за плечи грудями» [46, 87]. Ср. описание обнаженной Сатаней-Гуащи перед «встречей» с «пастухом»: «<…> лгъы8щъ6ъа уыбриайара идыузаарын, абас иааршъны лыхъда иаахшьны <…>» — «<…> груди ее были столь велики, что она закинула их за плечи <…>» [20, №197].

В такой реконструкции образа «пас­туха» примечательна исключительно важная роль нартского кузнеца Айнар-жи в рождении и героическом детстве Сасрыкуа. По совету «пастуха» (змея-оплодотворителя) Сатаней-Гуаща обращается к кузнецу Айнар-жи за помощью в извлечении образа младенца из камня и далее — в закалке его в горниле кузницы, в изготовлении для него железной колыбели [47, 29‑50]. Тесная связь между культами змеи и кузни подтверждается рядом этнографических и фольклорных данных из абхазо-­адыгской традиции (см.: [13, 150‑151; 16, 274‑276]). Так, например: по сведениям Г. Ф. Чурсина, у абхазов «человек, имеющий кузню, не убивает змей»; если на наковальню заползала змея, то кузнец осторожно сталкивал ее рукой, и она уползала: в семье кузнеца эта змея считалась священной, связанной с «силой» кузни [26, 72, 140‑141]; адыгский Бог-кузнец Тлепш изготавливает свои клещи по подобию змеи, голова и хвост которой были скрещены [48, 350].

В эпической и сказочной традиции абхазов (как, впрочем, и многих других народов) великан (или дракон) каким‑то образом знает о существовании героя, от руки которого может погибнуть (хотя он никогда не видел его). Из этого обстоятельства выводится, что великаноборец (или драконоборец) — сын великана. В эту формулу легко вписываются и атрибуты образа Сасрыкуа. В нартских сказаниях (в частности, о добывании огня и об освобождении вод­ного источника в подземном мире) именно Сасрыкуа уничтожает чудовища (адауы-великана или агулщапа-дракона), которые знают о существовании героя, но, не узнав его, у него же спрашивают о нем. При этом неузнанный герой часто притворяется до победной развязки [47, 50‑65]. Возможно, подобной тайной связью между чудовищем и героем мотивируются и волшебно-колдовские свойства Сасрыкуа (вызывание ненастья, замораживание водоема и т.п.), восходящие к образу благого великана — подателя магических способностей. Отсюда вытекает следующая формула — герой, рожденный от великана, обладает магическими способностями.

В этом смысле весьма примечательны различные эпитеты, определительные сочетания, связанные с именем Сасрыкуа: «Нарцъ Сасрыйъа» — «Потусторонний Сасрыкуа» [20, №79, 226, 321, 451, 849]; «нырцъ-аарцъла ииыз сы3къын» — «мой сын, рожденный тем и этим берегами [реки]» [20, №263]; «нырцъ-аарцъ ииыз» — «родившийся на том и этом берегах [реки]» [20, №188]; «адауа8шь иаюызаз» — «подобный рыжему великану» [20, №168]; «адоумжьха иаюызаз» — «подобный семиглавому великану» [20, №170]; «а8шь-6ъы8ш» — «рыжий молодец» [20, №278]; «ахащъ иалхыу ауаюы» — «человек, высеченный из камня» [20, №23, 225].

В связи с отождествлением образа «пастуха» Нарчхьоу⁴ с образом великана весьма примечательно, что Нарчхьоу в другом нартском сюжете выступает как похититель Гунды-красавицы⁵ [49, 223] и, что особенно существенно, в одном варианте сказания об умыкании Гунды-красавицы он предстает как семиглавое существо: «Иарчхьоу быжь-хык ихагылан» — «У Иарчхьоу было семь голов» [20, №580]. Отсюда, как мне кажется, наблюдается прямой переход от великана-подателя к великану-похитителю, генетическая связь мотива великаноборства с мотивом героического сватовства.

О связи великана (или змея) с мотивом рождения свидетельствуют многочисленные мифологические и ритуально-воззренческие материалы (см.: [31, 274‑276]). В этом отношении, думается, весьма показателен абхазский мифологический рассказ, объясняющий, почему некоторые фамилии (Инал-ипа, Адлейба, Садзба и т.п.) не убивают змею:

Две свояченицы в полдень в тени дерева уснули; одна, проснувшись, увидела, как в рот другой вползла змея, но, испугавшись, ничего не сказала; по прошествии некоторого времени женщина, в которую вошла змея, забеременела и при наступлении родов ее свояченица рассказала свекрови о случившемся; уложили роженицу в тени, в ногах положили подушку и от нее протянули целый сверток белой бязи; родился мальчик со змеей, обвившей вокруг его шею; змея, отпустив младенца, спокойно уползла; однако через некоторое время она вернулась к младенцу и ухаживала за ним, качая его колыбель [45, 50‑51; 50, 110].

Как мне представляется, несмотря на бытовую окраску фабулы, в данном сюжете налицо отголосок фаллической символики хтонического существа, в завуалированной метафорической форме воспроизводится чудесное оплодотворение женщины, что может восходить к древней мифоэпической (нартской) картине «встречи» великана-подателя с его избранницей.

Кроме того, примечательно наличие в абхазских родильных обрядах различных поверий, примет и пословиц, связанных со змеей. Ср., например: «приглашают к роженице человека, который освободил лягушку из пасти змеи и три раза прошел между ними» [26, 181]; «мужу в период беременности жены запрещалось убивать змею»; «эффективным средством считалась сброшенная змеей шкура. Ее клали на горящие угли, а затем подносили к роженице, окуривали ее этим дымом»; «если беременной снились белый голубь, черкеска, пистолет, пуля, змея, то родится мальчик»; «беременную женщину даже змея не укусит» [51, 20, 23, 27, 32].

1. Подробнее об этом см.: [13; 15; 16; 17]

2. Унан — восклицание, возглас удивления.

3. Подробнее об этом см.: [13; 15]. Ср. локус древнегреческого пастуха Париса — граница этого и иного мира [33, 42].

4. В абхазском нартском эпосе имя пастуха фигурирует во множестве вариантов.

5. С этим, видимо, связано и то, что в некоторых вариантах сказания о чудесном рождении из камня вместо Сатаней фигурирует Гунда-красавица (см., например: [20, №164, 139, 325, 622, 669]).

____________________________________________________

1. Мелетинский Е. М. Происхождение героического эпоса: Ранние формы и архаические памятники. 2‑е изд., испр. М., 2004.

2. Инал-ипа Ш. Д. Исторические корни древней культурной общности кавказских народов (Опыт сравнительного изучения нартского эпоса) // Сказания о нартах — эпос народов Кавказа. М., 1969. С. 3‑68.

3. Салакая Ш. Х. Абхазский нартский эпос. Тбилиси, 1976.

4. Аншба А. А. Абхазский фольклор и действительность. Тбилиси, 1982.

5. Зухба С. Л. Абхазская народная сказка. Тбилиси, 1970.

6. Миллер В. Ф. [Рецензия на кн.: Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. IV. Тифлис, 1884] // Журнал Министерства народного просвещения. 1885. Ч. 239. Май. № 5. С. 83‑96.

7. Миллер В. Ф. Комментарий (к статье Н. С. Трубецкова) // Этнографическое обозрение. М., 1908. Кн. 78. № 3. С. 89.

8. Трубецкой Н. С. Избранные труды по филологии: Переводы / Сост. В. А. Виноградова и В. П. Нерознака. М., 1987.

9. Абаев В. И. Нартовский эпос осетин. Цхинвали, 1982.

10. Дюмезиль Ж. Осетинский эпос и мифология. М., 1977.

11. Алиева А. И. Адыгский нартский эпос. М.‑Нальчик, 1969.

12. Семенов Л. П. Фригийские мотивы у ингушей // Известия Чечено-Ингушского научно-исследовательского института языка и литературы. Грозный, 1959. Т. I. Вып. I.

13. Ардзинба В. Г. Нартский сюжет о рождении героя из камня // Древняя Анатолия. М., 1985. С. 128‑168.

14. Туаллагов А. А. Скифо-сарматский мир и нартовский эпос осетин. Владикавказ, 2001.

15. Ардзинба В. Г. Приметы образа «пастуха» абхазских нартских сказаний // Труды Абхазского государственного университета. Сухуми, 1987. Т. V.
С. 13‑135.

16. Ардзинба В. Г. К истории культа железа и кузнечного ремесла (почитание кузницы у абхазов) // Древний Восток: Этнокультурные связи. М., 1988.
С. 263‑306.

17. Джапуа З. Д. Вклад В. Г. Ардзинбы в нартоведение // Материалы Первой Международной научной конференции, посвященной 65‑летию В. Г. Ардзинба. Сухум, 2011.
С. 39‑54.

18. Луна, упавшая с неба. Древняя литература Малой Азии / Пер. с древнемалоазиатских языков, вступ. ст. и коммент. Вяч. Вс. Иванова. М., 1977.

19. Березкин Ю. Е. Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам (Аналитический каталог). URL: www.ruthenia.ru /
folklore / berezkin / index.htm

20. Нарты: Абхазский героический эпос в шести томах / Под редакцией З. Д. Джапуа (рукопись на абх. яз.).

21. Генко А. Н. Абхазско-русский словарь / Сост. А. Н. Генко; подгот. к печати, предисл. и коммент. Т. Х. Халбада. Сухум, 1998.

22. Латышев В. В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе // Вестник древней истории. 1947. № 3.

23. Чиковани М. Я. Нартские сюжеты в Грузии (параллели и отражения) // Сказания о нартах — эпос народов Кавказа. М., 1969. С. 226‑244.

24. Васильков Я. В. Миф, ритуал и история в «Махабхарате». СПб., 2010.

25. Аверинцев С. С. Вода // Мифы народов мира: Энциклопедия в двух томах. 2‑е изд. М., 1987. Т. I. С. 240.

26. Чурсин Г. Ф. Материалы по этнографии Абхазии. Сухуми, 1957.

27. Топоров В. Н. Пряжа // Мифы народов мира: Энциклопедия в двух томах. 2‑е изд. М., 1988. Т. II. С. 343‑344.

28. Иванов Вяч. Вс. Комментарии // Луна, упавшая с неба. Древняя литература Малой Азии / Пер. с древнемалоазиатских языков, вступ. ст. и коммент. Вяч. Вс. Иванова. М., 1977.

29. Валенцова М. М. Прялка // Славянские древности: Этнолингвистический словарь в пяти томах / Под общей ред. Н. И. Толстого. М., 2009. Т. IV. С. 331‑334.

30. Лобачевская О. А. Вербализация представлений о пространстве и времени в женской субкультурной традиции (предметный код ткачества как моделирующая система) // Первый Всероссийский конгресс фольклористов: Сборник докладов. М., 2007. Т. IV. С. 13‑22.

31. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.

32. Агапкина Т. А., Воленцова М. М., Топорков А. Л. Нагота // Славянские древности: Этнолингвистический словарь в пяти томах / Под общей ред. Н. И. Толстого. М., 2004. Т. III. С. 355‑360.

33. Цивьян Т. В. Язык: тема и вариации. Избранное в двух книгах. Книга вторая: Античность. Язык. Знак. Миф и фольклор. Поэтика. М., 2008.

34. Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы: Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Тбилиси, 1984. Кн. II.

35. Иванов Вяч. Вс. Бык // Мифы народов мира: Энциклопедия в двух томах.
2‑е изд. М., 1987. Т. I. С. 203.

36. Фрэзер Д. Д. Золотая ветвь. 2‑е изд. М., 1983.

37. Штернберг Л. Я. Первобытная религия в свете этнографии. Л., 1936.

38. Иванов Вяч. Вс. Хеттская и хурритская литературы // История всемирной литературы в девяти томах. М., 1983. Т. I. С. 118‑130.

39. Адоньева С. Б. Особенности структуры и семантики змееборческого сюжета в фольклоре и письменной традиции // Русский фольклор. Л., 1989. Т. XXV. С. 100‑111.

40. Нарты: Осетинский героический эпос в трех книгах. Книга первая / Сост.
Т. А. Хамицаевой и А. Х. Бязырова; вступ. ст. В. И. Абаева; пер. А. А. Дзантиева и Т. А. Хамицаевой; коммент. и глоссарий Т. А. Хамицаевой. М., 1990 (на осет. яз.).

41. Нарты: Осетинский героический эпос в трех книгах. Книга вторая / Сост.
Т. А. Хамицаевой и А. Х. Бязырова; вступ. ст. В. И. Абаева; пер. А. А. Дзантиева и Т. А. Хамицаевой; коммент. и глоссарий Т. А. Хамицаевой. М., 1989.

42. Вирсаладзе Е. Б. Грузинский охотничий миф и поэзия. М., 1976.

43. Толстой И. И. Статьи о фольклоре. М.‑Л., 1966.

44. Джанашиа Н. С. Статьи по этнографии Абхазии. Сухуми, 1960.

45. Абхазский фольклор: Записи Артура Аншбы / Сост., текстолог. упорядочение записей, предисл., примеч. и указатели З. Д. Джапуа. Сухум, 1995 (на абх. яз.).

46. Далгат У. Б. Героический эпос чеченцев и ингушей: Исследование и тексты. М., 1972.

47. Джапуа З. Д. Абхазские архаические сказания о Сасрыкуа и Абрыскиле
(Систематика и интерпретация текстов в сопоставлении с кавказским эпическим творчеством. Тексты, переводы, комментарии). Сухум, 2003.

48. Нарты: Адыгский героический эпос / Сост. А. И. Алиевой, А. М. Гадагатля, З. П. Кардангушева; вступ. ст. А. Т. Шортанова; пер. А. И. Алиевой; коммент. А. И. Алиевой и З. П. Кардангушева. М., 1974.

49. Джапуа З. Д. Систематизация текстов абхазского нартского эпоса // Фольк­лор: Проблемы тезауруса. М., 1994. С. 218‑237.

50. Инал-ипа Ш. Д. Социальная сущность аталычества в Абхазии в XIX веке // Труды Абхазского института языка, литературы и истории. Сухуми, 1956. Т. XXVII. С. 71‑125.

51. Дбар С. А. Обычаи и обряды детского цикла у абхазов (вторая половина XIX — начало ХХ вв.). Сухум, 2000.

ВНИМАНИЕ! В связи с отсутствием на сайте шрифта Абхазского начертания часть текста может отображаться неправильно. С полной версией статьи вы можете ознакомиться, скачав файл PDF.

скачать статью PDF