| В.М. Алпатов ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ АБАЕВ – ТЕОРЕТИК ЯЗЫКОЗНАНИЯ |
 |
|
Василий Иванович Абаев принадлежит к числу виднейших языковедов XX в. Широко известны его труды по иранистике, но он также был и интересным теоретиком языкознания. Не будучи специалистом по иранским языкам, я остановлюсь на теоретических идеях ученого. Его общелингвистических работ количественно не так много, посмертный их сборник [1] включает десять статей (в дальнейшем все цитаты из работ В.И. Абаева приводятся по этому сборнику). Но каждая из них – значительный труд, занимающий важное место в истории науки.
Если в области иранистики деятельность В.И. Абаева получила прижизненное признание, то не так было с его теоретическими идеями. Я не говорю сейчас о несправедливой критике, которой подвергся ученый со стороны административных структур в 1951-1952 гг. Но и его коллеги-лингвисты зачастую оценивали его идеи крайне резко. В одной из полемических статей на одной журнальной странице высказывания Абаева были названы «клеветой», «профанацией», «кривым зеркалом» [2, 68]. И так писал не какой-нибудь чиновник от науки, а серьезный ученый П.С. Кузнецов. Рассказывают, что статья Кузнецова первоначально имела название «Мракобес под маской гуманиста», но редакция заменила его более нейтральным. С другой стороны, были и иные оценки. Японский языковед К. Танака назвал исследования Абаева, особенно работу 1934 г. «Язык как идеология и язык как техника», лучшим из того, что было создано в советской лингвистике [3, 289-290]. В таком разбросе мнений необходимо разобраться.
Научная биография В.И. Абаева нестандартна, по крайней мере, в двух отношениях. Во-первых, она была необыкновенно продолжительной: три четверти века! Во-вторых, любой достаточно долго работающий ученый, сознательно или бессознательно, претерпевает ту или иную эволюцию взглядов. Однако взгляды Василия Ивановича отличались необыкновенным постоянством. В сущности, в них еще в ранний период деятельности произошел единственный значительный перелом, связанный с преодолением влияния его учителя Н.Я. Марра. а после этого они всегда оставались теми же самыми, по крайней мере, в главном. А многое во взглядах ученого сохранилось с самого начала до самого конца. Вот два высказывания Абаева разного времени. В ранней статье 1933 г. он писал: «Наука основоположников (В. Фон Гумбольдта. Ф. Боппа, Я. Гримма и др. – В.А.) – это наука восходящего класса со всеми свойственными такой науке качествами: смелостью мысли, широтой размаха, высоко развитой способностью обобщения. Напротив, вся последующая лингвистика, т.е. как младограмматическая, так и “социологическая” школа (имеются в виду Ф. Де Соссюр и А. Мейе – В.А.), это – наука нисходящего класса со свойственной такой науке неудержимой склонностью к трусливому и бескрылому крохоборству. И когда речь идет о буржуазном наследстве, для нас В. Гумбольдт и Фр. Бопп безусловно выше и ценнее Бругманна или Мейе, так же как в философии Гегель выше Вундта, в литературе Гете выше Метерлинка, в музыке Бетховен выше Штрауса. При всех своих заблуждениях “старики” обладали достаточно широтой и глубиной философской мысли, чтобы воспринять язык как некое единство, единство формы и содержания, обладающее специфическими свойствами и закономерностями... Они были в полном смысле мыслителями, а не цеховыми катедер-грамматиками. Они не боялись ставить “основные” вопросы, когда их приводил к этому ход исследования. Младограмматики же попросту испугались трудностей, и, чтобы избегнуть их, они заявили, что фундаментальные вопросы, над которыми вдумчиво и смело работала мысль основоположников, вовсе не существуют или, во всяком случае, не являются предметом лингвистики» [1, 18]. А вот цитата из статьи 1965 г.: «Нет никаких объективных оснований ставить философию Хейдеггера выше философии Гегеля, историческую концепцию Шпенглера и Тойнби выше исторической концепции Маркса, лингвистические идеи Соссюра выше лингвистических идей В. Гумбольдта» [1, 112]. Несколько другие имена, а суть та же. В течение большей части XX века лингвистика, в том числе и советская, характеризовалась борьбой так называемой традиционной науки, большей частью следовавшей подходам вышеупомянутого К. Бругмана и других представителей немецкой школы младограмматиков конца XIX – начала XX вв., и сформировавшегося уже в начале XX в. структурализма. В СССР осложняющим фактором был отличавшийся от того и другого марризм (преодоленный Абаевым еще в 30-е гг.), но после 1950 г. научная ситуация сводилась, прежде всего, к вышеуказанному противостоянию. Каждый лингвист должен был определить свое место в том или ином лагере. Позиция Абаева оказалась здесь особой и изолированной, что можно видеть из приведенных цитат. В сущности он был единственным среди советских языковедов того времени, кто отверг и «традиционные», и структуралистские приоритеты. Не отрицая различий между этими двумя направлениями, ученый увидел в них общую черту, которую назвал дегуманизацией. Об этом он написал в статье 1965 г. [1, 108-131], ставшей самой известной из его теоретических работ, но одновременно и наиболее жестко раскритикованной (именно о ней писал П.С. Кузнецов, и не он один). В обоих направлениях языкознания Абаев находил «тенденцию к изоляции языкознания от гуманитарного круга», к «дегуманизации языкознания путем его предельной формализации»; в этом он видел «лишь одно звено в общем процессе дегуманизации культуры» в XX в. [1, 114-115]. Наиболее четко выраженным «образцом лингвистического модернизма» Василий Иванович считал датскую глоссематику (Л. Ельмслев, X. Ульдалль), где полагали, что в гуманитарных науках «слишком силен человеческий фактор», который должен быть устранен [1, 117-118]. Главная претензия Абаева и к младограмматикам, и к зашедшим, по его мнению, еще дальше структуралистам сводилась к тому, что они понимали язык как «структуру “чистых” отношений», принципиально отделяя его от говорящего на нем человека. Такое стремление ученый видел и в формализации и математизации науки о языке, активно развивавшейся в те годы. Он принципиально не отрицал (вопреки тому, что ему приписывали научные оппоненты) использования математики в лингвистике, прежде всего, статистических методов: «Математические (статистические) методы давно применяются в языкознании и полностью себя оправдывают» [1, 119]. Однако он резко отозвался о выделении особой дисциплины: математической лингвистики, видя в ней лишь «скрещение псевдолингвистики с псевдоматематикой» [1, 119] и «способ ухода от действительности» [1, 121]. Опять-таки это – «бегство от человеческого фактора» [1, 122]. Критика столь влиятельных для той эпохи «точных» методов изучения языка была наиболее резко встречена оппонентами Василия Ивановича. Например. П.С. Кузнецов заявил, что не следует критиковать то, что «просто не понимаешь» [2, 72]. Однако Абаев вовсе не считал, что все в структурализме необходимо отвергнуть. Всегда, начиная с 1930-х гг. («яркая идея фонемы» в статье 1936 г. [1, 49]), он высоко оценивал одну из ведущих дисциплин структурной лингвистики – фонологию. И в 1960-е гг. он отмечал: учение о фонеме – «ценнейшее открытие» [1, 103]. Но здесь же ученый пишет: перенесение принципов фонологии в морфологию и лексику «практически почти бесплодно» [1, 103]. В статье 1960 г. он рассмотрел и причины такого различия. «В языке переплетаются две системы: познавательная и знаковая. Элементы первой соотносимы с элементами объективной действительности и отражают в конечном счете структуру последней. Вторая (знаковая) система определяется внутриязыковыми корреляциями. В первой системе элементами структуры являются значения, во второй – чистые отношения. Лексика есть преимущественная сфера первых, фонетика – вторых. Промежуточное положение между этими двумя полюсами занимают морфология и синтаксис» [1, 103]. Методы структурализма оказываются приемлемыми «там, где есть только отношения», потому и стала успешной структурная фонология. Однако чем большее значение приобретает «познавательная система», тем у «современной» лингвистики меньше реальных результатов. Как ни относиться к концепции Абаева в целом, надо признать, что такая его оценка структурализма в аспекте его реальных достижений имела основания. Его критика структурной лингвистики, наряду с выдвинутой еще во второй половине 1920-х гг. концепцией В.Н. Волошинова, является самой серьезной в отечественной науке, какой бы резкий протест она ни вызывала у столь значительных ученых, как Кузнецов. В то же время неприемлемо не только сужение объекта изучения знаковой системой, но и представляющее собой другую крайность выдвижение смелых, но игнорирующих факты гипотез, что бывало свойственно учителю Василия Ивановича Н.Я. Марру. Я уже говорил, что Василий Иванович никогда полностью не укладывался в рамки марризма. Дальнейшее развитие его идей привело ученого уже в 1930-е гг. к возврату к общепринятым в мировой науке представлениям о языковых семьях и методах сравнения языков. Уже в 1933 г. он писал: «Исследование, основанное на рабской вере в непогрешимость звуковых законов, обесценивается наполовину, исследование, вовсе игнорирующее эти законы, не имеет вообще никакой цены» [1, 21]. Это был явный выпад против Марра, не признававшего и игнорировавшего установленные языкознанием звуковые законы. В статье, опубликованной в 1960 г., Абаев дал учителю итоговую оценку, и теперь не утратившую своего значения. Он отмечал и положительные качества, свойственные Марру: «способность всякий частный вопрос... ставить широко, комплексно, в контексте всей культурной истории народа», и то, что он выдвигал «на первый план значение» [1, 94]. Обе эти идеи Василий Иванович впервые воспринял от учителя и остался им верен всю жизнь. Но он высказывает интересную мысль: «Мозговую работу ученого можно представить как постоянное сосуществование, функционирование и взаимодействие двух центров: одного, в котором рождаются идеи (творческий центр), другого, в котором эти идеи подвергаются строгой критической проверке, контролю, селекции (центр торможения). Оба они одинаково важны и необходимы для настоящего ученого». Если у «крохоборов» вроде младограмматиков сильнее может быть центр торможения, то трагедия Марра «состояла в том, что творческий центр работал у него с силой постоянно действовавшего вулкана, а центр торможения все больше ослабевал» [1, 98]. В результате путь, на который встал этот языковед, «мог привести только к научной катастрофе» [1, 97], его гипотезы не подтвердились. Статья остается лучшим из всего, что написано о Марре. Образцом правильного научного подхода для Абаева всегда оставались ученые первой половины XIX в., особенно В. Фон Гумбольдт. Выше приводилась очень высокая оценка «основоположников» в статье 1934 г. И в 1965 г. Василий Иванович повторил ее. Он писал, что положительные стороны структурализма («язык есть система, а не механическая сумма разрозненных элементов») были и у В. Фон Гумбольдта [1, 114]. Зато «В. Гумбольдт и Я. Гримм говорили о неразрывной связи истории языка с историей и культурой народа» [1, 114], что затем было утеряно, а В. Фон Гумбольдт ставил проблему языка и мышления, от рассмотрения которой в дальнейшем отказались. Одна из главных претензий Абаева к структурализму была связана с его отказом от историзма. «Антиисторизм» он назвал «знаменем любой деградирующей и вырождающейся науки» [1, 99]. Впрочем, он не отрицал изучения «языков, не имеющих истории (точнее – история которых неизвестна)», в котором у американских структуралистов-дескриптивистов «можно было бы кое-чему поучиться» [1, 116]. Но такое изучение – не главная задача языкознания. В этом пункте ученый был излишне резок, поскольку исследование языков вне их истории в науке XX в. получило важные результаты, часть которых (в фонологии) он сам признавал. Однако Василий Иванович верно указывал на те случаи, когда игнорирование исторических процессов ведет к неверным выводам. В статье, написанной в конце 1930-х гг., но из-за войны опубликованной лишь в 1948 г. и посвященной дисциплине, названной им идеосемантикой, а сейчас чаще именуемой изучением картин мира, он обратил внимание на серьезную проблему. «Является ли вскрытая анализом идеосемантика актуальной, живой или же отжившей, т.е. отвечает ли она нынешним действенным и в данный момент нормам познания и мышления, или она отражает нормы более или менее отдаленного прошлого и до нашего времени донесла только свою форму, тогда как питавшее эту форму содержание речевых элементов уже потускнело, выветрилось? Ответ на этот вопрос оказывается далеко не легким и требует чрезвычайно интимного знакомства с языком» [1, 69]. Современные публикации по языковым картинам мира, например, обращающиеся к материалу пословиц и фразеологизмов, нередко не разграничивают «живые» и «выветрившиеся» явления языка, что уже отмечалось [4, 16]. Идеи идеосемантики представляли важную часть общей концепции, составившей наиболее существенный вклад Абаева в теоретическое языкознание. Эта концепция была изложена в двух статьях: «Язык как идеология и язык как техника» (1934) [1, 27-44] и «Еще о языке как идеологии и о языке как технике» (1936) [1, 45-56]. По мнению ученого, язык имеет две стороны: «идеологическую» и «техническую». Это противопоставление не то же самое, что противопоставление формы и семантики: форма языка целиком относится к технике, а семантика – и к технике, и к идеологии. Техническая семантика отвечает на вопрос, что выражается тем или иным элементом языка, а идеологическая семантика – на вопрос, каким способом оно выражается [1, 28]. Последний вид семантики, в частности, определяет процесс именования (наречения): «В каждой данной среде наречение происходит одним определенным способом, а не другим. Отчего это зависит? В первую голову от вырастающего на определенной материальной основе мировоззрения, идеологии данной среды» [1, 29]. Следует учитывать, что в те годы термин «идеология» мог использоваться в широком смысле, в нее включался и комплекс обыденных представлений людей о мире. Идеологическая сторона языка проявляется и в формировании переносных значений слов, фразеологизмов и др. С этой точки зрения структурный анализ языка правомерен, но недостаточен, поскольку затрагивает лишь одну его сторону – «язык как технику». Но не менее важен «язык как идеология», изученный намного хуже. Далее вводится очень существенное понятие технизации. «Техника» образует некоторое устойчивое «ядро» языка, окруженное идеологической «оболочкой». Однако в процессе коммуникации «семантические представления концентрируются все больше вокруг тех устойчивых, стабильных, адекватных объективной действительности элементов восприятия, которые образуют “ядро”» [1, 31]. Особенно быстро это происходит, если элемент языка проникает в среду людей, отличную от той, в которой произошло именование. Такая среда «из всего семантического комплекса... берет одно “ядро”» [1, 31]. Но и в той же самой «идеологической» среде происходит постепенное выветривание первоначальной семантики, а прежняя «оболочка» сменяется новой. Это и есть технизация, ее предельный случай – грамматикализация, особенно морфологизация, где прежнее мировоззрение полностью исчезло. Любопытно сопоставление технизации с «переходом от золотых денег к бумажным» [1, 32]. Оценка технизации у Абаева неоднозначна. С одной стороны, «технизация языка оказывается... истинным благодеянием: она экономит обществу силы, она избавляет общество от непосильного труда вновь и вновь переделывать сверху донизу свою речь» [1, 35]; лишь благодаря ей в обществе сохраняется языковая преемственность. С другой стороны, «процесс технизации несет в себе... могучую унифицирующую тенденцию, которой живое семантическое сознание сопротивляется» [1, 39]. Далее Абаев вводит еще одно важное разграничение. В процессе технизации «на смену идеологии, выраженной в самом языке (как идеологической системе) приходит идеология, выраженная с помощью языка (как коммуникативной системы) [1, 35]. Т.е., в более привычных сейчас терминах, надо различать отраженную в языке картину мира и то или иное мировоззрение, выраженное средствами этого языка, что также в наши дни не всегда делается. Концепция Абаева не вызвала интереса в годы, когда она появилась (как и потом), хотя, как упоминалось выше, была замечена даже в Японии. Сам ученый в целом сохранял ей верность и позже. Безусловно, она была выдвинута не ко времени. Марристский лагерь, к которому тогда (по крайней мере, формально) принадлежал В.И. Абаев, не счел его идеи соответствующими «новому учению о языке», а лингвисты, объективно относившиеся к структурной парадигме (пусть этот термин тогда в СССР не был принят), активно исследовали «язык как технику», и сама постановка вопроса о том, что в науке о языке есть и иные проблемы, была им чужда. И в 1965 г., когда Абаев резко выступил против «дегуманизации», его позиция оказалась не ко времени: структурные методы тогда господствовали, еще не исчерпав свой потенциал. Но к концу XX века наступила новая эпоха в развитии науки о языке. Ее черты в отечественной лингвистике, пожалуй, лучше всего сформулировал выдающийся ученый, член-корреспондент РАН А.Е. Кибрик (1939-2012), особенно в статье «Лингвистические постулаты», впервые изданной в 1983 г. (цитаты даются по второму, дополненному изданию 1992 г.). Вот часть постулатов Кибрика: «адекватная модель языка должна объяснять, как он устроен “на самом деле”»; «все, что имеет отношение к существованию и функционированию языка, входит в компетенцию лингвистики»; «как содержательные, так и формальные свойства синтаксиса в значительной степени предопределены семантическим уровнем»; «исходными объектами лингвистического описания следует считать значения»; «устройство грамматической формы отражает тем или иным образом суть смысла»; «сложны лингвистические представления о языке, а язык устроен просто» [5, 19-25]. Автор этих постулатов в 1960-1970-е гг. принадлежал к числу советских структуралистов, не принимавших взгляды Абаева. Поэтому его отказ от господствовавших в структурной лингвистике идей был особенно примечателен. А Василий Иванович всегда отстаивал как связи языка с реальной действительностью, так и приоритет семантики. Особенно хочется отметить перекличку идей в двух случаях. Вот что писал ученый о «математических операциях»: «Во-первых, полезная отдача этих операций как в теоретико-познавательном плане, так и в прикладном в большинстве случаев слишком незначительна по сравнению с затраченным временем и трудом. Во-вторых, – и это главное – количественные показатели неспособны выявить самое главное – качественное своеобразие явлений. Самое тонкое, самое глубокое, самое человеческое, а потому самое важное в языке остается за пределами применения чисто математических приемов» [1, 121]. Кибрик же в другой близкой по времени написания статье соглашается с высказыванием американского лингвиста Дж. Лакова: «В настоящий исторический момент любое описание языка, которое тесно связано с некоторой формальной теорией, не в состоянии описать большинство явлений, имеющихся в языке» [6, 42-43]. Формализацию языка Кибрик, разумеется, не отвергал, но он осудил формализацию, «которая создается исключительно ради самой себя... лишь переписывая другим способом давно известные неформализованные истины» [6, 42]. Все это сходно с первым аргументом Абаева. Но есть и аналог второго аргумента, по крайней мере, в негативной его части: «Далеко не все языковые явления поддаются описанию с помощью правил-предписаний... Все это заставляет усомниться в универсальности алгоритмического способа мышления и строить деятельностную модель языка на принципе неполной детерминированности» [7, 33]. Другой пример относится к постулату о мотивированности смыслом грамматической формы. Форма, в конечном итоге, всегда обусловлена смыслом, но бывает, что «эта связь стерта, демотивирована», и тогда «надо искать исходное мотивированное состояние» [5, 25]. Чем это не «технизация» Абаева? Я вовсе не утверждаю, что лингвист младшего поколения испытал какое-либо непосредственное влияние идей Абаева. Просто, как известно, наука развивается по спирали, и те или иные идеи и подходы в одни исторические периоды могут быть исключительно важны, а в другие периоды могут уходить в тень или даже отрицаться. Василий Иванович Абаев, всю жизнь сохранявший верность главным для него научным принципам, часто шел «не в ногу» с лингвистикой своего времени. Но сейчас многие из его идей оказываются в большей степени востребованными, чем это представлялось полвека назад. __________________________________________________________________________________________________ 1. Абаев В.И. Статьи по теории и истории языкознания. M., 2006.
|