| А. А. Туаллагов АНТРОПОНИМЫ ЗЕЛЕНЧУКСКОЙ НАДПИСИ |
 |
|
Одним из наиболее известных памятников аланской эпиграфики является Зеленчукская надпись, представляющая собой христианскую эпитафию, составленную на византийско-греческом и аланском языках. Дешифровки надписи известными специалистами позволяют достаточно надежно судить о ее содержании. Вместе с тем, данные дешифровки оставляют без окончательного решения некоторые частные вопросы. Такой частный вопрос касается строк 6‑7, в которых представлено Σαχηρη φουρτ («Сахира сын»), открывающее аланскую часть надписи. Затруднение, в первую очередь, вызывает решение этимологии имени Σαχηρ. В. Ф. Миллер и В. И. Абаев вообще не касались данной стороны вопроса [1‑4]. Без объяснения осталось и давнее признание А. Кодзаевым данного имени осетинским по происхождению [5, 101]. Сомнительным представляется предложенное Б. Б. Бигулаевым в качестве параллели осет. c’æxil (C’æxil, C’æxiltæ) [6, 14]. Возможно, «подсказкой» для такого решения, с учетом одновременного упоминания в Зеленчукской надписи Saxir и Bæğatær, послужила осетинская легенда, в которой Цахил является одним из сыновей Ос-Багатыра. Однако только необходимое для такого прочтения наличие в начале имени τζ, а не Σ, и конечная ρ в Σαχηρ отрицает возможность предлагавшегося решения.
Отдельная попытка определиться с лексемой Σαχηρ была предпринята Л. И. Лавровым, который отметил, что его предшественники рассматривали основной текст Зеленчукской надписи как начинающийся с перечня личных имен. Исследователь обратил внимание на то, что в эпитафиях личным именам обычно предшествуют вводные слова. Поэтому он предположил, что и в строках 6‑9 Зеленчукской надписи могли содержаться не имена, а какие‑то вводные слова, предшествовавшие именам. К таким вводным словам ученый и отнес Σαχηρ, предложил интерпретировать его как заимствованное аланами арабское sāhib – «владелец», «обладатель» [7, 219‑220]. Предположение Лаврова можно отклонить только на основании того, что в Σαχηρ представлена именно буква ρ, а не буква β, которую предполагал Лавров. Кроме того, β не могла в надписи передавать звук b, поскольку она передавала звук v. Звук b в Зеленчукской надписи передавался буквой π. Г. Ф. Турчанинов, также предлагавший иную семантику содержания строк 6‑9, усмотрел в Σαχηρη два отдельных слова – осет. saq (q) – «доблестный» и ηρη – «иров» [8, 181‑187]. Р. Бильмайер одним из возможных вариантов решения посчитал рассмотрение имени Σαχηρ как составного из дигор. sax – «сильный», «интенсивный», «обильный» и Ir – «осетин». Л. Згуста посчитал такое предложение легко принимаемым [9, 32]. Однако оба решения, имеющие схождение в трактовке части ηρη через этническое определение, должны быть отклонены. Аланская часть Зеленчукской надписи исторические относится с той частью аланов, с которой связан этногенез осетин-дигорцев, никогда не называвших себя ir, что, кстати, отмечал в своем анализе надписи еще В. Ф. Миллер. Другим легко принимаемым решением Л. Згуста посчитал второе предложение Бильмайера. Исследователь не исключал возможности и сравнения со старогрузинским родовым именем Saγiri, в котором γir означает «дорогой», «драгоценный». Предложение Бильмайера корреспондируется с другим, недавно высказанным предложением, имеющим обратную направленность и иную этимологическую основу. Ю. А. Дзиццойты обратил внимание на осетинские топоним Sağiraty adag – «Овраг, принадлежащий Сагировым», и комоним Sağrat / Sağiraty k’wyldyn – «Саграевы» / «Холм Саграевых» в Лехурском ущелье Ленингорского района и в Чеселтском ущелье Джавского района Южной Осетии. В Северной Осетии также отмечается топоним Sağyry xwym – «Сагира пашня». В них выделяется осетинское фамильное имя Sağiratæ, которое представлено в грузинской форме Sagirashvili и в хевсурском имени Sağir. Данные наблюдения и сопоставляются с именем Σαχηρ Зеленчукской надписи, полагая для осетинского имени возможную основу в араб. sāhir – «чародей», «колдун» [10, 35‑37; 11, 379]. Решения Бильмайера и Дзиццойты напоминают о «решении» Я. С. Вагапова, приводившего для Σαχηρ нахское имя СагIари [12, 113]. Наличие в приведенных примерах ğ или g находит препятствие в полагаемой их передаче в самой Зеленчукской надписи через Κ, тогда как Χ, представленное в Σαχηρ, надежно определяется на примере строки 2. Предложения Бильмайера и Дзиццойты могут быть допустимыми, если исчерпан потенциал для собственно аланской (иранской) этимологии, хотя, как справедливо отмечали исследователи [9, 32‑33], ни одно имя не может служить действенным доказательством для этнического определения его носителя или языка текста, в котором оно встречается. Возможно, правильное решение лежит в русле первого предложения Бильмайера, привлекавшего дигор. sax – «сильный», «интенсивный», «обильный», «пристально», «напряженно», «сильно» [13, 48; 14, 447]. Особенностью дигор. sax является его использование в сочетаниях. Оно служит также частью составных лексем, например, определяющих некоторые природные явления, такие как «гроза», «сильный дождь», «ливень», причем, как в дигор. saxwarun, saxward, saxk’ævda, так и в ирон. saxaward, saxk’ævda. Среди таких определений природных явлений обычно и дигор. sax xor – «яркое солнце» [14, 447; 15, 39]. Данное устойчивое сочетание, выражающее интенсивное проявление силы солнца, фиксируется фольклорными текстами [16, 394, 396]. Другой вариант последнего определения был задокументирован 2 ноября 1927 г. в образце плача (причитания) по покойному (ğarængæ) [17, 62] и впоследствии опубликован [18, 390; 19, 358]. Однако он долго оставался незамеченным специалистами, в том числе занимавшимися дешифровкой Зеленчукской надписи, пока недавно не нашел своей фиксации в «Дигорско-русском словаре» Ф. М. Таказова – saxir xor – «яркое солнце», в котором для saxir логично определялось значение «яркий», «сверкающий» [14, 447]. Учитывая структуру выше приведенных осетинских лексем и само сочетание sax xor, saxir xor – «яркое солнце», для saxir в его второй части ir, возможно, следует привлечь внимание к вахан. (y) ir (<hūr) – «солнце» [20, 300‑301; 21, 18, 51, 54; 22, 426; 23, 266; 24, 440]. Именно к вахан. (y) ir и дард. yor – «солнце», например, возводят имена божеств западнобурятского пантеона [25, 150; 26, 45; 27, 84]. Следующим именем Зеленчукской надписи полагается Ηστο (υ) ρ или Στο (υ) ρ. Однако нельзя исключать, что при его передаче сказалось неумелое объединение двух лигатур στο и υρ минускульного письма. Указанное имя (I) stur сопоставляют с дигор. (i, u, æ) stur, ирон. (i, y, æ) styr, ysdyr – «большой», «великий», которое восходит к иран. *stūra-, дающего в разных языках значения «великий», «мощный» и т. д. Исследователи не исключают, что слово было заимствованно еще из скифского (иранского) языка в древнегерманский и финский языки. Интересно, что у Птолемея (Ptol. III, 5, 23) рядом с аланами упоминаются некие Στουρνοι, возможно, как предполагают, еще одно родственное им объединение. Предлагалось и сопоставление их названия с названием р. Стырь [13, 159‑160; 28, 434; 29, 10; 30, 257; 31, 43; 32, 194‑195, 269, сн. 379]. Вместе с тем, как полагают исследователи на основе анализа древнего ономастикона из городов Северного Причерноморья, иранское u могло передаваться трояко: через ου, о, υ. Для имени Зеленчукской надписи привлекались непосредственно формы имен, с соответствующей составляющей, из Северного Причерноморья – Στορανη, Στορμαις, Στοσαρανος, Ουροαστιρος. Для них полагалась [33, 258; 34, 11, 88‑89; 35, 312; 36, 53; 37, 302, 304, 314, 321; 38, 88; 39, 93; 40, 298, 305, сн. 91] передача иранского u через греческое о (ср. также Σορχακος ← дигор. surx (древнеиран. *suxra) – «красный» [34, 88‑89; 41, 169]). Кроме того, у северокавказских гуннов отмечается имя Στυραξ, которое некоторые исследователи сопоставляют с именем Στυρακος из Горгиппии, связанным с дигор. stur [42, 390‑392]. К данному корпусу относят и авест. Pairi-štūra-. Возможно, следует привести и некоторые другие наблюдения, которые касались вопроса восточнославянско-иранских взаимодействий. Полагалось, что среди вождей русов, подписавших в X в. договор с Византией, фигурировали и носители иранских имен [43, 69]. Данное решение привлекло к себе внимание и некоторых других исследователей [44, 44; 45, 54; 46, 73‑74; 47, 99]. Следует отметить, что оно ограничено только фактом сопоставления имен с возможными иранскими прототипами. Но, если такие сопоставления хоть в какой‑то мере продуктивны, то следует осторожно привлечь внимание к имени Истръ. Однако мы можем подтвердить присутствие такого имени непосредственно в ономастиконе осетин. Так, в одном из уголовных дел о так называемой «Народной партии» (дело № ФС-3334), инспирированном ОГПУ в Северной Осетии в период проведения массовой коллективизации (1930 г.), среди членов семьи арестованного Е. Г. Коциева указан его младший сын 4 лет по имени Истыр. Следующим именем Зеленчукской надписи является Πακαθαρ, которое вполне объективно сопоставляется исследователями, в первую очередь, с дигор. bæğatær, а также с ирон. bæğatyr. Отмечается и личное осетинское имя Bæğatyr. Наиболее раннее упоминание данного титула усматривают в имени овсского богатыря Baqat‘ar (Bakat‘ar) из сообщения «Картлис Цховреба», имеющего легендарный характер, о столкновении Вахтанга Горгасала с овсами ~ 454/455 г. Еще двое носителей этого овсского имени упоминаются источником в событиях конца IX в. и начала XIV в. В начале X в. Ибн Руста отмечает титул аланского царя B.ġāy.r, который корректируют как *Baġātar. В «Юань-ши» в конце XIII – начале XIV вв. упоминаются асы (аланы), носившие титул Baduer (Bātur~Bādur), обычно связываемый с монгольским титулом baγatur (тюрк. bātur). Известен и булгаро-дунайский титул βαγατουρ. Данный титул был представлен у асских мамлюков Египта, в ономастике ясов Венгрии и т.д. Образ Ос-багатыра широко представлен в фольклорном наследии осетин, рассматривавших его и как родоначальника всего осетинского народа. Отнесение имени к давнему фонду осетинских имен подтверждается мужским именем у хевсуров Багатер, которое могло быть заимствовано только от осетин. Данное имя отложилось в гидронимике Северной Осетии – Bæğætari cadæ («Багатара озеро») – название озера в Ирафском районе, а также в названии скалы с пещерообразным углублением к югу от с. Гадамш на берегу р. Риони – Os-bæğatyry amad (badæntæ) – «Укрепление Ос-багатыра» [11, 527‑528; 48, 245‑246; 49, 136; 50, 9; 51, 38‑39; 52, 182‑183; 53, 37‑38; 54, 155; 55, 46‑47, сн. 112; 56, 188; 57, 82‑84; 58, 158; 59, 135, 529; 60, 128; 61, 89‑90; 62, 120‑121; 63, 152]. По вопросу о происхождении осетинского bæğatær/bæğatyr исследователи так и не пришли к единому мнению. Обычно полагается его тюрко-монгольское заимствование, которое относят и к имени одного из главных героев осетинского эпоса Batraz (Batæraz, Batradz, Batyradz, Batyraž). Вместе с тем, для Πακαθαρ Зеленчукской надписи и Batraz была предложена и собственно иранская этимология слова, которое впоследствии было заимствованно в тюрко-монгольские языки и уже через них отложилось в осет. bæğatær/bæğatyr. Согласно другой гипотезе, осет. bæğatær/bæğatyr изначально относится к иранскому лексическому фонду [50, 9; 64, 15‑16; 65, 169; 66, 4; 67, 46‑47, прим. 112; 68, 155‑156; 69, 183; 70, 89, сн. 2, 90; 71, 74‑76; 72, 13‑17; 73, 115‑133]. Одну из последних попыток анализа Πακαθαρ Зеленчукской надписи предпринял А. Алемани [74, 77‑82]. Исследователь справедливо отметил, что только ирон. bæγatyr может рассматриваться как инновация, появившаяся под влиянием тюркских или русской форм. Дигор. bæγatær исключает влияние со стороны русского или большинства тюрко-монгольских языков, но находит сепаратную параллель в чувашской лексеме pattăr. Учитывая, что тесные отношения между аланами и хазарами в VIII‑X вв. имели большее значение, в отличие от прежнего периода доминирования на Кавказе гуннов и западных тюрков, исследователь полагает, что аланское *bæγatær было заимствовано от хазар. Общие реконструкции анализа исследователя вызывают к себе многие критические вопросы. Вызывает сомнение и сопоставление осетинской лексемы с чувашской. По мнению специалистов, сама чувашская лексема, по фонетическим признакам, является заимствованием, причем, более поздним из какого‑то другого тюркского языка [57, 84]. Данное заимствование отражает не только закономерную для тюркских языков диссимиляцию интервокального γ, но и свидетельствует в пользу его достаточно позднего происхождения, т. к. не наблюдается изменения «а» начального слога в «у». Остается заметить, что в случае непосредственно тюркского источника для Зеленчукской надписи мы бы имели формы βαγατουρ или βαχατουρ, с единственной и фонетически корректной заменой γ на χ [75, 226]. Следующее имя в Зеленчукской надписи исследователи определяют как Ανπαλ или Ανπαλαν. Для Ανπαλ указывается историческое соответствие в имени Анбала Ясина русских летописей (фиксируется в форме Анъбалъ в Лаврентьевской летописи и одновременно в формах Анбалъ и Амбалъ в Ипатьевской, Софийской и Воскресенской летописях), участвовавшего в заговоре против князя Андрея Боголюбского в 1175 г. Оно находит свое живое продолжение в осет. ænbal/æmbal – «товарищ, спутник», первоначально означавшим «товарищ по походу» (префикс æm←древнеиран. ham- и bal←*bārya-←bār – «ездить верхом»), и родовом имени Æmbaltæ. Форма Ανπαλαν отличается только наличием очень употребительного суффикса -an (современный осетинский суффикс -on). В данном случае важным представляется наблюдение исследователей о сохранении в Зеленчукской надписи а перед носовым -n, тогда как в осетинском языке в данном положении произошел переход а→о. В целом, данные Зеленчукской надписи, примеры аланских фраз Иоанна Цеца, Ясского глоссария, возможно, являющегося копией не сохранившегося автографа и составленного несколько позднее 12 января 1422 г., аланских маргиналий XIV‑XV вв. средневековой византийской рукописи (профетологион) 1275 г., данные топонимики Балкарии, Карачая, формы осетинских слов, сохранившиеся в балкарском и карачаевском языках, указывают на то, что данный переход представлял собой довольно позднее явление. Оно, по мнению исследователей, является тем критерием, который хронологически отделяет осетинский язык от аланского и сарматского языков. Интересно отметить, что П. Г. Бутков в отношении Амбала Ясина русских летописей отмечал: «Имя Анбала и теперь употребляется у Осетинцев» [76, 332, прим. 20]. На данную параллель обратил внимание И. Г. Добродомов: «Уже Вс. Ф. Миллер (вероятно, вслед за П. Г. Бутковым) сопоставил имя этого ключника-ясина Анбалъ (точнее Анъбалъ) в Лаврентьевской летописи с осетинским «äнбал или äмбал» – «товарищ, спутник», что и было воспринято последующими исследователями, хотя фактически первым на осетинские связи имени Анбал-Амбал в общей форме указывал еще в 1825 году Бутков: «Имя Анбала и теперь употребляется у Осетинцев».., однако на П. Г. Буткова В. Ф. Миллер не сослался, как и впоследствии мало кто ссылался на В. Ф. Миллера» [77, 132‑133]. В данном случае важно высказать два замечания. Во-первых, показательным является фиксация Бутковым факта наличия именно личного имени Ænbala в осетинском ономастиконе, что до сих пор не учитывается исследователями. Причем, сама форма имени выдает его дигорское происхождение, Во-вторых, Миллер не задействовал в своем исследовании данное замечание Буткова, как и последующие исследователи, указывавшие не на осетинское личное имя Ænbal, а на осетинское родовое имя Æmbaltæ. Поэтому более объективно полагать, что Миллер, как и его последователи в вопросе изучения Зеленчукской надписи, просто не был знаком с данным важным замечанием Буткова. Интересно, что аланский антропоним Ambal фиксируется в конце XVII в. в финно-угорском ономастиконе, а в булгаро-татарской эпиграфике имя Anbal / Ambal появляется с XIV в. (1345 г.), что связывают с буртасами, чья ираноязычная принадлежность остается под вопросом, или с передвижением на север части северокавказских аланов [77, 130‑136; 78, 5‑7, 33, 110, 133; 79, 83‑84; 80, 70; 81, 91‑96; 82, 54, 122‑124]. Современные попытки связать имя Anbal/Ambal булгаро-татарских эпитафий с идеей тюркоязычия ясов [83, 10‑11] научно необоснованны и бесперспективны. Наконец, последним именем в Зеленчукской надписи полагается Λακ или Λακαν, соответственно связываемые с осет. læg – «мужчина», «человек», «муж» или дигор. læqwæn – «парень», «юноша», «сын». В. И. Абаев предположительно рассматривал læqwæn как двухсоставную лексему, части которой связаны с западнокавказской почвой – *läg-qwä, считая случайным созвучие с курдским обращением lawko – «молодой человек», «парень», «паренек» [84, 31‑32; 85, 716]. Долгое время, за редким исключением, слово læg считалось проявлением кавказского субстрата в осетинском языке. Но есть определенные основания для его отнесения к собственному (иранскому) фонду осетинского языка [28, 264, 370‑371; 86, 29, 53; 87, 540‑552; 88, 205‑208]. К сожалению, нет надежных оснований полагать возможность использования læg в качестве имени, хотя Абаев именно на основании своего прочтения Зеленчукской надписи полагал такую возможность [84, 20]. Косвенно в пользу мнения Абаева могли бы свидетельствовать, например, имена героев Нартовского эпоса осетин Sætælæg и Sawlæg (sawlæg – представитель низшего сословия) или древнеколхидского царя Савлака [87, 95, 234; 89, 376, сн. 981.], в которых, как и в некоторых современных осетинских родовых именах, можно полагать наличие составляющего -læg. В то же время læqwæn служит поло-возрастным определением, им также обозначают неженатого юношу (в плаче по умершей дочери служит обозначением зятя). Оно может использоваться и для обозначения сына, становясь своеобразным «домашним именем». Фиксируются примеры использования Læqwæn в качестве имени как такового [90, 4]. Однако следует оговориться, что данные наблюдения не могут служить окончательным, категорическим отрицанием возможности использования в прошлом Læg в качестве личного имени.
|